Ночной карнавал - Елена Крюкова

Пристань качалась под их ногами. Они сбежали по трапу на палубу крохотного катерка, обвешанного флагами, гирляндами бумажных цветов, фонарями, сделанными из папиросной бумаги. Внутри фонариков горели лампы, похожие на цветные желуди. «Гляди, Куто, лампады», - сказала Мадлен и вздрогнула. Кровь вышептала ей, поднявшись по жилам к сердцу: лампады, лампады в темном храме, и пахнет медом и воском, и ты стоишь у Спаса Нерукотворного. Что тебе лезет в головенку, кокотка! Смотри не оступись, не упади с палубы в воду. Твой граф умеет плавать?

Кораблик отчалил, чихая и пыхтя, побежал вперед, на север, к близкому морю, по течению ночной реки. Флажки трепал ветер. На палубе располагалась за картонными столиками публика: кто пел, подыгрывая себе на банджо и испанских гитарах, кто резался в карты, и в лунном свете блестела засаленная колода, как смалец. Девушки и юноши, сгрудившись под навесом, играли в «бутылку». Против кого направлялись горлышко и днище прекратившей верченье бутылки, те, краснея и потупясь, направлялись друг к другу под визги, хохотки и улюлюканье приятелей. Они должны были целоваться.

Они и целовались — страстно, неуклюже, долго, так долго, что из публики кричали: «А не пора ли и честь знать!.. Следующий кон!.. Становись в круг!..»

— Как прекрасно плыть по реке, — пробормотал граф, склоняясь к уху Мадлен.

— Да, — рассеянно согласилась она, не отрывая взгляда от маслянисто, тяжело переливающейся воды.

Броситься в эту воду. Если будет очень тяжко.

А ты разве слабая?

А кто сказал тебе, что ты сильная?

У судна есть капитан. Вот он ведет маленький кораблик, и флажки радостно болтаются, бьются по ветру. Кто ведет ее? Зачем ей снятся все время, когда она отдыхает от ненавистных и любимых объятий, зимние сны, огромные храмы на белых площадях с золотыми куполами, сугробы, блины с икрой на Масленицу, Солнце в полнеба, и лучи, как пальцы, путаются в заиндевелых седых волосах берез? Зачем ей снится колокольный звон? Красный звон… малиновый звон… венчают на царство… эй, слышь, Ерошка, а ведь это нашего Царя венчают нынче на царство!.. как не слышать, Скула, наконец-то и на нашей улице праздник…

— У нас пекут блины на Масленицу, Куто?

— У нас их и без Масленицы пекут. В деревнях. Крестьянки. Тебе захотелось блинов? Мы вмиг это устроим. Здесь, на катере, есть повар. Мы закажем ему.

— Не утруждайся. Я просто так спросила. А… что за имя такое… Е-рош-ка?..

— Что тебе лезет в голову, Мадлен!

— Так… приснилось…

— Ты не высыпаешься. Тебя мучат кошмары.

Его лицо перекосилось от ревности. Мужики, что мнут и валяют, и катают, и щиплют ее тело каждую ночь, когда его нет рядом с ней. Кораблик резал темную водную гладь. По берегам мелькали огни предместий. Пари уходил во тьму. Распахивались безлюдные берега, оставались позади мосты, узкие улочки, каменные набережные, громады домов, царапающих крышами небеса, звезды, тучи. Расстилалась земля. Чужая земля.

Зачем тебе, Мадлен, чужая земля?

— А разве она мне чужая? — спросила она вслух. Граф вздрогнул и обернул к ней сердитое лицо.

— Хватит бредней! Ты утомилась сверх меры. Все. Баста. Я выкупаю тебя у мадам.

— Насовсем? — прищурилась она. Ветер отдувал со лба и щек ее волосы. Ее лицо стало открытым и беззащитным, скуластым по-крестьянски. Он увидел, какой бычий, упрямый у нее лоб. Эта добьется своего. Всего, что хочет. Если захочет.

— На три дня. Я дам тебе три дня свободы.

— Свободы, Куто? — Она горько усмехнулась. Вытащила из сумки сигарету, закурила.

— Ты куришь? Я не знал.

— Иногда. Чтобы успокоиться.

— Пей лучше коньяк.

— Тогда я сопьюсь. Обычная история. Любительница абсента. Ты найдешь меня где-нибудь в таверне Гавра, в притоне Марселя, с матросами, за бильярдным столом, в дешевом трактире, с бутылкой и кружкой, и никакой закуски. Я вытаращу на тебя осовелые глаза и закричу: «А-а, вот и наш графчик!.. Графчик, графчик!.. Жирафчик!..» И возьму бутылку за горло, и ка-ак брошу в тебя! И она разобьется вдребезги… а ведь абсента в ней еще много недопитого!.. жалко…

— Фантазии у тебя исключительные. Накинь манто. Я взял специально для тебя.

Он вынул из дорожной сумки красивое норковое манто. Мех драгоценных зверюшек искрился в игре фонарного перекрестного света. Серо-голубые норки. О, это немыслимо. Это для знатных дам. Куда такое простой шлюхе?

— Ты спятил, Куто. — Ее глаза горели и искрились радостью и смехом. — Такой наряд впору царице.

— А ты разве не царица?

Ее губы снова изогнулись в горькой ухмылке.

— Да. Царица Веселого Дома. Некоронованная.

— Ты моя царица.

— Я твоя рабыня, Куто. И ты это знаешь лучше меня. Пока ты мне платишь… за меня платишь, — поправилась она с трудом, — я твоя. Стоит тебе уйти…

Ее губы задрожали. Он укутал ее в дорогой мех. Прижал к себе.

— Не думай ни о чем плохом. Мы же катаемся по Зеленоглазой. И сейчас нас будут кормить блинами. Эй, команда!..

Она закрыла ему рот рукой.

— Не зови никого. Я хочу побыть одна.

Кораблик развернулся и поплыл обратно. На палубе изрядно выпившие парни танцевали с девчонками деревенские танцы. Капитан время от времени давал приказ гудеть в гудок; из трубы катерка шел белесый куцый пар. Колесо вращалось и плюхало. Опять надвигался из мрака Пари — огромное чудовище, людской муравейник, кишащий ужасом и счастьем.

Высади меня на острове посреди Зеленоглазой. На знаменитом острове, с которого пошел Пари. Там старые крепости и замки. Замшелые. У камней черные и серые лица. Они глядят зажмуренными глазами. В каком веке мы живем, Куто? И живем ли? Я плясала канкан. В моей жизни было это. Теперь я могу сказать себе: в своей жизни я плясала канкан.

Я пойду одна. Не ходи за мной! Не провожай. Меня никто не убьет. Я хочу забрести в кварталы, где живет беднота, эмигранты… нищие чужаки… несчастные. Тебя так тянет к подонкам, Мадлен? Меня не тянет. Я истинно говорю вам: легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому… Я исполняю предназначенное. Пусти! Не ломай руку! Она не казенная.

Ты предпочел бы, чтобы я была дешевкой… выплясывала, извиваясь, в кабинке с тусклой лампой под железным потолком, со множеством окошечек, и в оконцах мужские рожи — глаза, носы, лица, сведенные похотью, истекающие слюной рты, искусанные в кровь губы, они впиваются в меня, а я пляшу перед ними голяком, верчу задом, поворачиваюсь и так и сяк, — и мои равнодушные щеки набелены и нарумянены, и мои глаза чуть прикрыты тяжелыми веками: рыдай не рыдай, тебя ничто и никто не ждет, тебе умереть в каморке, свалиться на истертый твоими пятками пол, забить ногами, дернуться и застыть. А мужики все идут в ночную забегаловку, все кидают монеты в прорезь, все пялятся, дрожа и потея, в оконца каморы. Ты хотел бы так?!.. а, вот и магазинчик. Куплю здесь булочку. Есть хочу. Это не просто магазинчик. Внутри, там… дальше… крючковатым грязным пальцем меня манит китаянка, девочка-продавщица… все та же каморка. Вхожу. И свет включается и выключается, включается и выключается. Тьма — свет. Тьма — свет. Мне истошно кричат: раздевайся! Заработаешь много монет! Я стою не шевелясь. Видала я такой заработок.