Ночной карнавал - Елена Крюкова

А мне в ответ из угла: а ты разве жила?.. ты и не жила…

Горят свечи… поют херувимы… Из рук патриарха я беру большую тяжелую корону. Нет! Она падает мне в руки с небес! Вот Царский удел, земной удел. Горе побежденным; и горе страсти, возносящей людей высоко, а после низвергающей в пропасть. Я надеваю корону себе на голову. А может, я возлагаю себе на лоб терновый венец?! Выпачканный землей… с комьями грязи… наледи… в хлопьях снега, в птичьем пуху, в сгустках запекшейся крови… «Царица!.. Царица наша!..»- кричат из толпы. О разноцветье толпы, как кружишься и пестришь ты перед слепыми глазами! Купола, а вы глядите и все запоминайте. Потом расскажете, нашепчете грядущим людям. Кто родится после нас. Как бы мне родить ребятенка; а потом выкормить его грудью; а потом вынянчить; а потом венчать на Царство; а потом женить славно и нянчить внуков и правнуков. И все? И все. Негусто. Ты забыла войны. Смерчи. Глады. Моры. Землетрясения. Крушения поездов. Гибель кораблей в океане. Горящие аэропланы в синем небе. Падение метеоритов и болидов. Ты забыла комету, огромную хвостатую комету, звезду с серебряным лисьим хвостом в дегтярной черни бездонного зимнего неба, и ты греешь руки дыханьем, ты глядишь на нее неотрывно, замерзшими глазами, кристаллами, алмазами глаз, алмазы слез переливаются и играют на глазных яблоках, — вот она, твоя чернота и белизна, вот они, смерть и жизнь; и ты не узнаешь их в лицо, когда они приходят и уходят. Комета, предвещающая гибель Царства. Куда ты понесешься сейчас? К каким Вселенским берегам? Кому напророчишь беду и истошный крик, и рванье волос, и царапанье груди ногтями? Скорбь безмолвна. Вопит лишь отчаянье. Обними себя за плечи, Царица. Погрузи взгляд свой внутрь себя. Что видишь?

Вижу: я жива.

Неужели я осталась жива?

В чье тело я вселилась? Я не верю ни в чох, ни в Рай, ни в вороний грай. А века назад я верила во все. Я поклонялась святым и молилась на чудотворцев. Я целовала руку волшебникам. О волхвы, вы поклонялись Младенцу, а я поклонялась вам. А потом пришли солдаты, выбили у меня штыками из рук скипетр, катали носками сапог по тронному залу державу, как мяч. Корона на моей золотой голове… и четыре фрейлины укрепляют ее золотыми шпильками. Древний собор молчит. И вдруг взрывается музыкой. Взрыв музыки страшен. Неистов. Радостен. Радость заполняет все. Проникает в каждую пору тела. В каждый выплеск крови из сердца. Ударяет в голову, как вино. Как царская водка. Как сладкая романея — я поила ею патриарха и послов иностранных старинных держав, а те промакивали рты кружевными платочками и бормотали: мерси, ла ренетт, авек гранд плезир. Я смеялась, обмахивалась роскошным веером из павлиньих перьев, подаренным испанским идальго. Могла ли я помыслить тогда, о почтенные судьи, что я буду болтать, как сорока, на языке Эроп, бывшей для меня загадкой из загадок, гранатовым перстнем в запечатанной шкатулке?

Эроп… Эроп… Каждый должен жить в своей земле. Кто где родился, тот на то и сгодился. А мне говорят: владей чужбиной. Чужбина есть чужбина. Хлеб там черств и горек. Кто никогда не ел своего хлеба со слезами… Исус, ты снег, выпадающий на мои натруженные руки. Ты падаешь сквозь дырявую крышу, а мне нечем заплатить за квартиру. И не на что купить на рынке шерсть, чтобы поставить заплаты на носки Царю и маленьким Царевнам.

Ко мне подходят придворные… послы… генералы… фрейлины… гофмейстерины… офицеры… арапчата… солдаты… сенные девушки… крестьяне в лаптях… рыбаки… наместники… первосвященники… волхвы. А, вот и волхвы!.. Какие маски вы надели. Как идет к вашим смуглым восточным лицам белый атлас и желтый шелк; как блестят ваши черные глаза в прорезях, усыпанных по ободу лазуритами; как горят на пальцах рубины лесной клубникой; а, вы в подарок мне привезли на слонах банки со смородиновым и малиновым вареньем — я больше всего смородиновое люблю. Ем на ночь, когда простуда и жар, вместе с медом, с горячим молоком, с крепким чаем с лимоном. А где лимоны?! Золотые лимоны с берегов Нила и Ганга, с кудрявых берегов Инда, с сонных берегов реки Итиль, где кувыркаются под Луною в ночной воде сомы и стерлядки, белуги и осетры толщиною с бревно?!.. Не надо мне хорезмских ковров; не надо пянджикентской бирюзы; и чеканки из Дербента мне тоже не надо. Я неприхотливая Царица. Я ко всему привыкла. У меня жар, и я хочу чаю. Простого чаю, как пьют у нас в Рус, из чашки, налитой в накат, и чтобы поставили рядом розеточку с вареньем… люблю и яблочное, из Райских яблочек, и из розовых лепестков, изысканное… его любила персидская княжна, а ее атаман, супротив меня восстание поднявший, бросил безжалостно в реку Итиль… А я атамана приказала казнить. Рядом с храмом, выстроенным в честь Васьки Блаженного, городского сумасшедшего. Васька жил-жил и не мыслил никогда, что в его честь собор возвездут. А ведь возвели. Я приказала. А когда сложили его по камешку, я повелела зодчим глаза выколоть. Чтобы больше никогда… нигде… подобной красоты… не сотворили… только у меня в Царстве… только пред моими очами…

Ты слепая, Царица. Ты не видишь, куда ведут тебя солдаты, потерянную, со спутанной косой, с короной на растрепанной голове.

Это не солдаты! Это волхвы! Они ведут меня на вершину холма, где жгут неистовый костер и играют скрипки, много скрипок, арф и набл, и звенят в тимпаны, и бьют в бубны! Музыку исполняют в мою честь!

В честь Васьки Блаженного, дура. Вон он сидит, скрючив ноги, под заледенелым ракитовым кустом, ухмыляется.

Пустите меня! Мне еще царствовать!

Поцарствуешь еще. Поговори еще. Ну, шагай.

И штыками меня в спину.

А кто была твоя мать?! Ты помнишь?!

Помню. Моя мать была…

Поцелуй меня в щеку. Идем обедать. Великая трапеза. Вытирай рот салфеткой. На ней стихи. Начертаны цветным мелком. О Великая Царица, о, благословенна будь. Обозри любимы лица. Обозри печальный путь. Обозри века ужасны, где, в огне чужой печи… О, молчи. Молчи. Молчи.

Великие княгини возьмут тебя в Театр на торжественный спектакль. Пчелиное жужжанье люстр. Пылающие лампионы. Красивый балет. Ах нет, это опера, я перепутала. В опере ведь поют?.. Ты что, Царица, как Васька Юродивый. Совсем рехнулась. Из ума выжила. Седые космы висят, мотаются метелью. А на дыбу тебя?! А в застенок тебя?!.. А на плаху… На плаху я сама посылаю. Вождя разбойников в клетке везут. Лицо красно; распарено страхом смерти; орет, ревет как медведь, и руки-ноги в цепях, и когтями прутья рвет, и огнь и дым изрыгает. А я смеюсь заливисто. Потом как помрачнею. Брови сведу. Подступиться боятся. Трусят. В штаны накладут.