Эра беззакония - Вячеслав Энсон

— Так точно. Хотя барыши невеликие… — согласился Калмычков.

— Как посмотреть. Бершадский — кто? Пешка! Заместитель больного начальника Управления. Министр о нем еще лет пять не услышал бы. А теперь в кабинет к себе приглашает. Лишнюю головную боль с министерской макушки снял. Начальство это любит. Помяни мое слово, Бершадский пойдет в рост. Так что, если действительно потянет тебя в круг доверенных лиц, удача выше всяких ожиданий.

— Зачем ему именно я?

— Ты — специалист, не аппаратный угодник. У него и в тех и в других потребность. Но спеца добыть гораздо труднее. Дальше: вы с ним почти одного возраста, это сближает. Хорошие рекомендации Перельмана. Я уверен, что этот сучок отрекомендовал тебя как ничейного. Тоже редкость. Ну, и удачлив! С этим надо родиться. Так что если бюрократическая машина не выкинет какую-нибудь глупость, ты ему очень интересен. В добрый путь!

— А дело доводить? — спросил Калмычков.

— Кому оно теперь нужно, это дело? Оно свою роль сыграло. Пойдет в архив, очередным глухарем. Только обставить нужно как большую победу. Лишние поощрения в служебной карточке тебе не помешают.

— Группу распускаем? — Калмычков понял, что этого он, точно, не хочет. Понял и генерал.

— Недоделанную работу жалко бросать. Но не забывай, для чего вся бодяга затеяна. Придут на тебя бумаги из Москвы, недельки две почешемся для виду и распустим. Готовься. Может, что и успеешь… Ладно, Николай, хватит о делах. Суббота все-таки, езжай домой. Семья соскучилась.

В странно неопределенном ощущении себя в пространстве и времени пришел к обеду домой Калмычков. Словно почва ушла из под ног и он висит беспомощной тряпкой. Ни там, ни здесь. Рад переводу? Вряд ли. Чувствует облегчение от закрытия дела? Определенно — нет.

Его тело собираются перебросить в Москву, а душа еще не закончила дела в Питере.

Валентина обрадовалась его возвращению из командировки, быстренько посадила кормить. И Ксюня, гнуся, выползла из комнаты. Что-то они с Валентиной не в контакте. Но снова вместе, семьей! После сладкого дочь отвалила, и он рассказал Валентине о грядущих переменах и своей неготовности к ним.

— Я бы из города не уезжала. Кто там, в Москве, нас ждет…

— Валя, я только что дерьмо не ел, добиваясь этого. А ты — кто нас ждет? Ждут! — чужие сомнения заставили Калмычкова выпрыгнуть из трясины неопределенности. — Еще как ждут. Нельзя упустить возможность. Такое раз в жизни бывает! А в Питер будем приезжать. Хоть каждые выходные.

Она пожала плечами и ушла к Ксюне смотреть телевизор. Покурил и присоединился к семье. Ввернул неудачную шутку по поводу происходящего на экране. Получил отпор в виде косого взгляда и покачивания головой. «Старый, глупый пердун» — перевел для себя и ушел в спальню. Проспал до шести вечера. Проснулся, разбуженный шепотом Валентины и возражающими взвизгами Ксюни.

«Ты вчера до трех ночи не появилась, и позавчера! Могу я хоть в выходные поспать ночь спокойно?» — при-давленно выговаривала Валентина.

«Ну, мама! Сегодня суббота. Имею право!»

«Нет, Ксюша. В кои-то веки отец дома. Давай посидим…» — не сдавалась жена.

«Мама! Какая ты!.. Я обещала. Меня ждут! Новые друзья…»

— А старые куда сбежали? — подал голос из спальни Калмычков.

— Я не хочу, чтобы лезли в мою личную жизнь! — завизжала дочь. Калмычков, заспанный и помятый, протиснулся в коридор, где увидел одетую в пальто Ксюню и Валентину, прижавшую к груди дочкину шапку и шарф.

— Кстати, новых знакомств лучше не заводить. Мы скоро переезжаем в Москву. Побереги силы… — спокойно сказал он.

— В Москву?.. А меня спросили?.. Не поеду с вами! Мне Питер родной! — Ксюня попыталась вырвать у Валентины шапку, но не смогла, топнула ножкой и выбежала в незапертую дверь.

— Ксения, вернись! — хором заорали они в полумрак убегающей вниз лестницы. Но цокание каблучков по ступеням смолкло, гулко хлопнула уличная дверь.

— Кто тебя просил?! — Валентина напустилась на растерянного Калмычкова. — Спал бы себе и спал. Уговорила бы, не впервой… «В Москву, доченька, в Москву…» — передразнила Калмычкова. — Задолбал уже своей Москвой!

И ушла, хлопнув дверью спальни.

 Ожидание 

27 ноября, воскресенье

Первый раз Калмычков проснулся в полчетвертого ночи. Валентина ходила в соседней комнате и тихо всхлипывала. «Придет, никуда не денется» — успокоил себя и снова уснул.

В семь утра Валентина всхлипывала уже сидя на краю кровати.

— Что, еще не пришла? — спросил, продирая глаза в привычное для подъема время. В ответ затряслись сгорбленные плечи и всхлипы слились в беззвучный плач.

— Будем ждать! — с нажимом произнес он.

Повторял эту фразу трижды: пока занимался тихий солнечный день, пока ласкал он своим теплом всех, у кого дети дома, и когда угасал красивым малиновым закатом. Только твердости к вечеру поубавилось. Фраза звучала все более нерешительно и с вопросом.

— Проучить задумала, шмакодявка. Я ей проучу! Найду, посажу под замок. На цепь! Знаешь, такую, толстую цепуру… — Он злился весь вечер, до полуночи. Потом не давал себе набрать Женькин номер. Решил ждать до утра. В понедельник — в школу. Должна прийти…

Валентина молчала весь день, лишь изредка бросая на него обвиняющие взгляды. Не готовила, не занималась делами. Ходила из угла в угол, подбегая к двери на всякий обнадеживающий звук.

Ночь не спали оба.

Поиски

28 ноября, понедельник

Позвонил Перельману и попросил отгул. Потом действовал по знакомой схеме. Опер Серега — проверка по дежурным частям, моргам и больницам. Женька с двумя братками — по адресам. В двенадцать дня не выдержал, и присоединился к ним. Колесили по злачным местам, опрашивая персонал и завсегдатаев. Калмычков размножил Ксюнины фотографии с впечатанным номером своего телефона и раздавал их десятками. Просьба одна — позвонить, если объявится.

Опера Виталик и Володя прочесывали город в поисках следов друзей-фотографов. Нелидов и второй Володя — помогали. Разослали ориентировки на вокзалы и запросы по месту прописки. Валентину попросил обзвонить, в который уже раз, Ксюниных подруг. Все тщетно! Ни с кем не встречалась, никому не звонила. Даже той девочке, что выручила в прошлый раз.

Он надеялся. Сначала на то, что найдут по известным адресам, потом на то, что вернется вечером, потом — к утру…

Не нашли. И не вернулась…

Рок

29 ноября, вторник

В девять утра генерал Арапов зашел к нему в кабинет. Окинул взглядом понуро сидящих по углам оперов, обхватившего голову Калмычкова, и на егоровское «товарищи офицеры!» — махнул рукой. Сидите, мол, сидите.

Присел к столу, напротив Калмычкова, спросил:

— Заявление написал? — тот мотнул утвердительно головой. — Хорошо, объявим в розыск. Может, линейщики перехватят, если из города выехала. Ты, главное, не отчаивайся. Держись! Всякое бывает. Подростковый возраст — штука непредсказуемая. На собственной шкуре испытал.

Неловко помолчали. Генерал встал, собираясь уходить.

— Ты, Николай Иванович, езжай домой. Отгулов у тебя на пол-отпуска. По самоубийству неотработанные мероприятия есть? — Калмычков опять помотал головой, теперь отрицательно. — Ну вот, разрешаю людей переключить на поиски. Чтоб не простаивали. А я, с твоего разрешения, обращусь к некоторым общим знакомым.

— Да! — встрепенулся Калмычков. — Хотел просить вас об этом! Последняя надежда…

— Калмычков! — пристрожил генерал. — Соберись! До последней надежды еще, знаешь, сколько… Городишко — маленький. А нас много. Просеем сквозь сито. Волосок с головы у ребенка не упадет! Целый ГУВД тебе помогает. Найдем. Не сомневайся!

Калмычков направился домой, но чем ближе подъезжал, тем острее чувствовал, что не сможет вынести Валентининого молчания. Она дома, не пошла на работу. Сидит и ждет. Калмычков на миг представил ее чувства и понял, что не вынесет бездействия. Он развернулся, и принялся объезжать бары, боулинги и танцзалы. Так легче.

К часу ночи, устав от безуспешных поисков, приехал домой. Разделся, лег в постель, попытаясь уснуть. Не получилось. Рядом ворочалась такая же бессонная жена.

Острого чувства отчаяния и бессилия, рвавшего душу в прошлую Ксюнину пропажу, он не испытывал. Скорее, что-то похожее на нудение старой раны. Тупо, глубоко и навечно. Страшнее боли, знал Калмычков, охватившая его апатия. Он, боевой, энергичный и деятельный, вдруг обезволел. Опять повис мокрой тряпкой в беспространстве и безвременье. Без сил и желания шевельнуть рукой или мыслью. Время исчезло. Он не задумывался о том, сколько длится это состояние. Перестало существовать «вчера», и не собиралось наступать «завтра». Он не спрашивал себя, сможет ли, захочет ли встать утром с постели.