Ритуальные услуги - Василий Казаринов

В голове моей произошло что-то такое, что походило на короткое замыкание: путаные нити, ниточки и обрывки всех странных коллизий, беспорядочно сматывавшихся в клубок все это время, плавно развернулись и, сойдясь концами в одной точке, заискрились.

— Ты что-то говорил насчет выпить? — произнес я, с трудом узнавая собственный голос, который будто бы не имел выхода вовне, а тяжело ворочался внутри черепной коробки.

— Водка? Пиво? Коньяк?

— Коньяк.

Отар поднялся, прошел мимо меня к выходу и, остановившись на пороге берлоги, спросил:

— Ты в порядке?

— Да. Плесни мне немного. Да и себе тоже.

Мой чуткий нюх сразу уловил отменный букет напитка, имевшего оттенок мореного дуба. И тепло пошло по жилам, кажется, еще до того, как я поднес рюмку ко рту.

— Это настоящий армянский, — сказал Отар.

— Я чувствую.

— Что-то не так?

— С чего ты взял?

— Ты бы на себя посмотрел со стороны, когда я тебе сказал про действие фейс-контроля. Ты просто одеревенел.

— А-а-а, — кивнул я. — Да-да. Одеревенел. Оно и к лучшему.

— Вон как? И что в этом хорошего?

— В таком состоянии я начинаю жить растительной жизнью и становлюсь опасным для окружающих. Стало быть, у меня есть шанс сохраниться. Давай выпьем.

Глоток терпкого, имевшего какой-то суховатый древесный Привкус коньяка, должно быть отменно крепкого, но никак не проявлявшего свой высокий градус — вот оно, настоящее качество! — понемногу возвращал мне способность соображать. Не мигая глядя в бездонную черноту стекол, скрывавших левый зрячий Отара и правый незрячий, вытекший когда-то из глазницы голубоватым моллюском, я тихо произнес:

— Роскошная тетка в широкой шляпе и Мальвина.

Я закурил и, сделав еще один глоток, добавил:

— Каменное лицо, стильный наряд из дорогого бутика, светский раут под открытым небом, странствие по кабакам, где тебя предъявляют окружающим, словно визитную карточку, и наконец свист разрывного каштана над ухом.

Еще один глоток коньяка окончательно привел меня в чувство, и я, вздохнув, постучал согнутым пальцем по краешку стола:

— Черт возьми, Люка едва не накаркала!

Отар, все это время плавным круговым движением кисти взбалтывавший коньяк, медленно поднес наконец рюмку к губам, пригубил и усмехнулся:

— Все это очень увлекательно. Но может быть, введешь меня в курс дела — по пунктам?

— По пунктам так по пунктам...

Пункт первый. Я вдруг отчетливо припомнил странное ощущение, что не отпускало меня те несколько часов, которые я провел в обществе Мальвины, начиная с момента нашего знакомства в приемной охранного агентства и кончая расставанием в угнанной "шкоде": пластика ее движений, оттенки жеста, обыкновение склонять голову набок в секунду задумчивости, пикантные округлости ее фигуры — все это будто бы было мне не внове, все несло смутный отпечаток вторичности. Неудивительно. Потому что той роскошной теткой в шляпе и темных очках, что возникла под сенью нашего пивного шатра и ни с того ни с сего угостила меня пивом, была конечно же она, Мальвина. Бог ее знает, зачем ей понадобилось изменять свою внешность и камуфлировать природный цвет глаз небесно-голубыми контактными линзами... Факт есть факт: она долго пристально вглядывалась в мое лицо, потом сказала — а что, это идея! —и в тот же день появилась у Люки, чтобы оформить за черный "нал", естественно не оставляющий никаких следов в документах нашей скорбной конторы, эти странные похороны... Странные, потому что ведь не оговаривалась конкретная дата церемонии: в разговоре с братками, навестившими наш офис, — кстати, с чего бы это им этим скорбным делом интересоваться? — Люка, помнится, обронила занятную фразу на предмет окончательной даты: "Когда покойник будет готов..."

За то время, что мне пришлось грести в скорбном челне, ничего подобного видеть и слышать мне не приходилось.

— Ну-ну, — раздумчиво протянул Отар. — Дальше что?

Дальше — пункт второй. Впечатление каменности моего лица, вышедшего из-под опытной руки желтоголового визажиста в салоне для истинных джентльменов, имело под собой вполне устойчивое основание, причем не подсознательное, а сугубо предметное, материальное, фактурное: рассеянно проглядывая в нашей приемной притащенные Бэмби эскизы какого-то изящного памятника, я имел случай уже скользнуть по нему взглядом, слишком, видимо, мимолетным и рассеянным, чтобы отложить его в памяти, потому что мысли в тот момент были слишком заняты другими материями — то ли экзотикой городской жизни, то ли невеселым предчувствием мороки, связанной с цыганскими похоронами, то ли размышлениями о благостности жизни в психушке, где можно целыми днями рисовать пейзажи под чутким руководством Бэмби... Так или иначе, то мужское лицо — неясно, полутонами и потому очень изящно, без намека на типичную для посмертных портретов аляповатость, не то чтобы высеченное в сером камне, а вот именно из него плавно вытаивающее — было прописано в эскизах, и теперь я, напрягая память, вполне восстановил его черты. Восстановить бы его сразу — уже в тот момент, когда я после долгих массажно-макияжных процедур глянул на себя в зеркало, там, в салоне "Комильфо", из которого я вышел именно с тем самым лицом, что было прописано на благородном камне.

— Выходит, ты имел счастье оказаться на кого-то похожим?

Выходит, так, и бедный Боренька, перешептываясь с Мальвиной на пороге салона и то и дело постреливая в мою сторону характерным взглядом ваятеля, прикидывал про себя, удастся ли ему из грубого и неотесанного материала моей дремучей — еще бы, после отдыха в Казантипе! — физиономии восстановить черты и формы какого-то неведомого мне оригинала.

— Знаешь, напоследок он попросил меня надуть щеки.

— Надуть щеки? Зачем?

Наверное, с надутыми щеками я в полной мере отвечал чертам оригинала, облик которого был Бореньке конечно же хорошо знаком, — скорее всего, именно за это знание он и поплатился тем, что ему свернули шею в Строгино, как цыпленку, и сделал это, возможно, именно тот профессионал, из-за которого Отар носит теперь кромешно черные очки: "Ек-королек, как бы этот парень ласты не склеил!"

— Это ж надо быть такой дубиной, а, Отар?

Вместо ответа он плеснул мне в рюмку еще одну дозу.

Таким дубиной, чтобы дать себя обрядить в дорогом бутике ну в точности в тот наряд, какой описывал мне Малек, рассказывая о встрече на Лазурном берегу с мужем этой Валерии — таков этот стиль, просто, но дорого! — а потом точной его копией до ночи слоняться по разным публичным злачным местам, битком набитым ее знакомыми. Настолько точной, — уж Боря постарался! — что даже фейс-контроль в закрытом клубе никак не отозвался на мое появление в тесном проходном шлюзе напротив сканера, а Маль-вина, едва я миновал контроль, испустила вздох облегчения — настолько искренний, что перемена в ее напряженном, вздернутом настроении не ускользнула от моего расслабленного внимания.

— Она просто предъявляла меня обществу, понимаешь?

— Еще коньяка?

— Нет. Теперь хватит. И так все ясно.

Во всяком случае, то ясно, что разрывной каштан, чпокнувший в стекло как раз в тот момент, когда мы предавались любовным утехам на черной лестнице кабака, должен был улечься не в ее красивый лоб, как я подумал, а в мой, не слишком, наверное, красивый и уже проточенный глубокой бороздой морщины, разлетом изогнутых крыльев походившей на чайку, золотящуюся в мхатовском занавесе.

Оставался простой вопрос: зачем и почему?

— Слушай, Паша, это не жизнь, а просто сказка... Дорогие рестораны, роскошные женщины, любовные утехи на лестнице...

— О-фе-ли-я, — внятно и врастяжку вдруг произнес я.

— Ну, знаешь ли, — мягко улыбнулся Отар. — И шекспировские страсти туда же?

— Да нет. Просто в ее жилах течет немного армянской крови.

Я лишний раз поразился свойствам растительной памяти, механизм которой подвешен, точно на тонких путах паучьей паутины, на невесомых и смутных, почти невидимых нитях случайных ассоциаций: тот гневливый дядечка, что на пикнике издалека тыкал в меня пальцем, жарко полемизируя с Мальвиной, был армянином. И он походя бросил мне эту фразу: "Сегодня суббота. А в понедельник материалы аудиторской проверки лягут на стол шефа".

— Если я верно помню, по ходу любовных утех еще кто-то и каркал? — осторожно подал голос Отар. — Вороны?

Да нет, не вороны, а Люка, между делом обмолвившаяся, что — когда я истреблю себя в попытках вытравить из себя Голубку — она похоронит меня в баснословно дорогом гробу из канадского "птичьего глаза".

Я, собственно, и должен был бы покоиться в этом гробу — на месте кого-то, на меня похожего: по исконной природе, может быть, и отдаленно, но благодаря стараниям гримерных дел мастера сделавшегося похожим достаточно близко. Разрывная пуля в лоб сняла бы последние проблемы с этим маскарадом — мне снесло бы полголовы, так что хоронить пришлось бы в закрытом гробу, и лишь изящный портрет в камне надгробия напоминал бы о том, кто именно покоится под ним.