Война на уничтожение. Что готовил Третий Рейх для России - Дмитрий Пучков

«Для всех остальных городов действует правило, что перед взятием они должны быть разрушены артиллерийским огнём и атаками авиации, а население должно быть принуждено к бегству. Ставить на карту жизнь немецких солдат для спасения русских городов от опасности пожаров или кормить их население за счёт немецкой родины – безответственно»[452].

В тот же день в группе армий «Центр» получили аналогичную директиву ОКВ относительно Москвы.

Впрочем, нельзя сказать, что в войсках под Ленинградом эти приказы восприняли бесстрастно. Инспекция генштаба показала, что солдат весьма беспокоит перспектива стрелять по голодным женщинам и детям, если те начнут прорываться через немецкий фронт. Командир 58-й дивизии полагал, что его бойцы всё же откроют огонь, сознавая «невозможность кормить местных жителей за счёт Великой Германии», но беспокоился насчёт психики личного состава в послевоенное время. Фон Лееб, наоборот, боялся актов неповиновения. В ответ на это ОКХ рекомендовало устроить перед немецкими позициями минные поля, чтобы, как писал командующий группой армий, «избавить войска от ведения непосредственных боёв с гражданским населением»[453]. Вскоре это и было сделано.

В свете изложенных фактов совершенно нелепыми и безответственными предстают заявления о том, что Ленинград следовало сдать немцам и это якобы могло сохранить жизни горожан. Объяснить их можно либо невежеством, либо политическим ангажементом. Напомним, что из блокадного города было эвакуировано около 1 059 000 человек (659 000 в период с сентября 1941 года по апрель 1942-го, 403 000 с апреля по октябрь 1942-го, а около 800 000 оставались во вторую блокадную осень в городе-фронте, поскольку снабжение уже наладили)[454]. Очевидно, что такое число людей никак не смогло бы выйти через «узкие коридоры», которые упоминались в приказе ОКВ. При этом в реальной истории блокадников поддерживал совершенно недостаточный, скудный, но тем не менее паёк, который немцы никому давать не собирались. Эвакуация осуществлялась организованно на авиа-, авто– и водном транспорте, что просто несравнимо с пешими маршами, особенно в условиях осенне-зимнего времени. Наконец, в тылу истощённых ленинградцев откармливали, размещали в пригодных для жизни помещениях, им оказывалась медицинская помощь. Ничего подобного нацистский сценарий не предусматривал. Ленинградцы были просто не нужны Гитлеру, так же как и советские военнопленные.

Кроме того, стоит безоговорочно согласиться с Львом Лурье и Леонидом Маляровым, авторами книги «Ленинградский фронт», которые пишут: «Какова была бы судьба Ленинграда, окажись он под немцами? Мы можем не гадать об этом, потому что Ленинград был в оккупации: Стрельна, Красное Село, Петергоф, Павловск, Пушкин… Немцы могли занять, по их данным, не более 10 % трудоспособного населения. Это значит, что 90 % было обречено на вымирание»[455].

Ситуация осени-зимы 1941–1942 года в предместьях города совершенно не отличалась от того, что происходило в самом Ленинграде. План голода действовал тут на полную мощность. «С приходом немцев мы не получали никаких продуктов, – вспоминала Кира Сретенцева, которая перед началом войны окончила четвёртый класс в Пушкине. – Люди очень скоро стали умирать от голода целыми семьями. До марта 1942 г. немцы совершенно не думали о продовольствии для населения. В Пушкине в самое голодное время развилась сильная спекуляция… Семья продала костюм отца из японского бостона за 5000 рублей. Но что это значило, если немецкая буханка хлеба стоила от 800 до 1200 рублей»[456].

Журналистка Олимпиада Полякова (псевдоним Лидия Осипова), несмотря на подчёркнуто антисоветские взгляды, запечатлела жизнь в Пушкине и поведение оккупантов в своём дневнике без всяких прикрас. 14 октября она отметила: «Немцы нами, населением, совершенно не интересуются, если не считать комендантов, которые меняются чуть ли не еженедельно, да ещё мелкого грабежа солдат, которые заскакивают в квартиры и хватают что попало»[457]. 12 ноября Осипова пишет, что «голод принял уже размеры настоящего бедствия». В этих условиях «совершенно сказочные богатства наживают себе повара при немецких частях»[458].

20 декабря в её дневнике появляется запись: «Жить становится всё ужаснее. Сегодня идём на работу в баню, вдруг распахивается дверь в доме, и из неё выскакивает на улицу старуха и кричит: “Я кушать хочу, поймите же, я хочу кушать!” Мы скорее побежали дальше. Слышали выстрел»[459]. Спустя неделю автор дневника сообщает, что старики из дома инвалидов попросили немцев разрешить им употреблять в пищу тела умерших. После этого комендант приказал немедленно вывезти стариков в тыл, а германский военный переводчик из белых эмигрантов пояснил Осиповой, что эта «эвакуация» закончится общей могилой в Гатчине. В феврале она пишет, что Пушкин вымирает: «…каждое утро получаешь этакую моральную зарядку – 3 или 4 подводы, груженные, как попало, совершенно голыми трупами. И это не какие-то отвлечённые трупы, а твои знакомые и соседи. И всякий раз спрашиваешь себя: не повезут ли завтра и меня таким же образом, или, ещё хуже, Колю?»[460]

Чтобы не умереть с голоду, люди не брезговали и падалью. Так, житель Стрельны Вячеслав Иванков рассказывал: «В декабре удалось найти и выкопать убитую осенью лошадь. Мать нарубила уже разлагающегося мяса и на санках привезла его домой. Мясо выветривали и вымачивали, но всё равно при жарке его стоял ужасный запах. Эти “ароматные” котлеты ели все, никто не отказывался, – нужно было выживать»[461]. Вера Фролова, тоже жительница Стрельны, вспоминала, что в первый день оккупации солдаты вермахта ради забавы убили её собаку. Спустя несколько месяцев в разгар зимы её родственник, обезумев от голода, вырыл труп собаки и съел. Однако его это не спасло[462].

Тех, кто не работал на оккупационные органы, немцы не только не кормили, но и отнимали у них всё что можно. Так, с пушкинской девочки Люси Хардикайнен немецкий солдат в высокоградусный мороз прямо на улице снял валенки, и домой она бежала в носках[463]. Другая жительница Пушкина, Антонина Дадоченко, вспоминала, как немец отнял у неё сахар: «Перед ноябрьскими праздниками нас всех выгнали из подвала на площадь у дворца, выстроили в каре, заставили поставить перед собой вещи. Немцы подходили к нашим вещам и копались. А что могло быть у беженцев? У нашей семьи взяли пилёный сахар… Когда немецкий солдат взял кусочки сахара, я, конечно, была сражена»[464]. Лидия Осипова тоже рисовала картину хотя и мелких, но постоянных грабежей: «То котёл для варки белья утянут, то керосиновую лампу, то какую-либо шерстяную тряпку. Усиленно покупают за табак и хлеб золото и меха. За меховое пальто платят две буханки хлеба или пачку табаку. Но платят. Жадны и падки они на барахло, особенно на шерстяное, до смешного. Вот тебе и богатая Европа. Даже не верится»[465].

К моменту освобождения от гитлеровской оккупации регион, включавший современные Ленинградскую, Новгородскую и Псковскую области, уже переживал настоящую демографическую катастрофу. В границах одной только современной Ленобласти население сократилось с 1 миллиона 618 тысяч 509 человек до 482 963 человек, причём последняя цифра даётся на 1 января 1945 года, когда часть эвакуированных граждан вернулась в родные места[466]. В границах современной Псковской области население уменьшилось с 1,5 миллиона человек до 264 882[467]. Более 700 000 граждан из Северо-Западного региона нацисты угнали в Германию в качестве невольников (из современных границ Ленобласти – 404 000)[468]. Более-менее надёжно документированы 750 000 жертв нацистского управления на территории края, включая узников лагерей для военнопленных. Однако жертвы среди гражданского населения пока изучены недостаточно. По словам немецкого историка Герхарта Хасса, «число людей, умерших от голода, физического истощения, непосильного труда на оккупантов, покончивших жизнь самоубийством, не поддаётся учёту»[469]. Тем не менее очевидно, что мечты гитлеровских элит об очищении территорий от коренного населения начали воплощаться в жизнь.

Хорошей иллюстрацией, ярким частным случаем нацистской техники обезлюживания может служить судьба знаменитых исторических центров Пушкина и Павловска (Слуцка). К концу 1942 года в обоих городах оставалось, по самым оптимистичным оценкам, лишь несколько сотен коренных жителей. Так, в Пушкине под оккупацию попали 35–37 тысяч человек. Примерно половина из них, 18 638, погибла, причём 9500 от голода, 6267 были расстреляны, 1105 повешены, 1205 умерли после истязаний и только 285 от попадания авиабомб. Ещё 17 968 человек были депортированы в Германию в качестве рабочих невольников[470]. Данных о числе вернувшихся нет, но, даже если фантастично предположить, что возвратились все, процент истреблённых граждан составит половину от всех пушкинцев, бывших в оккупации.