Малавита - 2 - Тонино Бенаквиста

— Тебя откормить — так ты станешь хоть куда. От баб отбоя не будет.

Бабы… Среди доводов, выдвинутых Бенедетто с целью подбить его на дьявольский сговор, этот, про женщин, оказался самым коварным и самым убедительным. Ласло — настоящая ломовая лошадь — не знал женщины с того самого дня, когда впервые переступил порог проклятого бара. Единственное женское общество, которое он видел, были посетительницы, а от них что услышишь? Налей нам еще по стаканчику, Мистер Дито или У тебя нет спичек, Мистер Дито? Или еще хлеще: Этот жирный дальнобойщик совсем меня затрахал, позови-ка Би-Би, пока я сама ему морду не набила. Сказав на полном серьезе, что он еще сможет нравиться, Бен нажал на нужную кнопку.

— И потом, во Франции ведь полно француженок — сам увидишь.

Ласло был известен своей бессловесностью, которая лишь подчеркивала великую печаль, прятавшуюся в его глазах — глазах пятидесятилетнего человека, изможденного и усталого, человека, которому, прежде чем начать жить заново и найти себе подружку, надо было сначала вернуть утраченное достоинство.

Подошла официантка, чтобы убрать со стола и взять заказ на десерт. Не дав гостю времени на выбор, Бен выпалил:

— Мне кофе, а моему другу — кусок черничного торта побольше, и сверху — шарик ванильного мороженого.

8

Слова вернулись и теперь толкались и спорили между собой, чтобы урвать себе местечко на странице. Заметно повеселевший от того, что его обширным знаниям в области вымогательства нашлось практическое применение, Фред вновь обрел былую уверенность в себе. По утрам он разражался потоком фраз и не отказывал себе в удовольствии устроить в конце каждой страницы по небольшому взрыву. Ему предстояло описать, как несколько человек со знанием дела расшатывают образец свободного предпринимательства. За всеми этими учреждениями, с их растущими «кривыми» и стеклянными небоскребами, скрывались могущественные магнаты, которым полезно будет напомнить, что они — тоже люди, из плоти и крови. И что достаточно одной ночи, чтобы их благоденствие рассыпалось в прах. Пустившись в эту авантюру, Фред не был больше выброшенным на свалку бывшим боссом, вынужденным без конца пережевывать давно позабытые истории, — нет, он снова стал главой клана, жестоким и деятельным. Придумывая разговоры, которые могли бы происходить между ним и его людьми, описывая состояние жертв после встречи с ним, разрабатывая план уничтожения этого спрута, он как будто выполнял новое задание, позволяя себе самые дикие метафоры и самые неожиданные отклонения от темы. Нет, этот роман писал не Ласло Прайор, а Джанни Манцони собственной персоной. Вот сам Брете — притаился за шторой в приступе мании преследования, кричит жене: Они здесь, сторожат под окнами, погаси свет! В следующей главе Фред описывал уже кошмары, преследовавшие европейского директора: мерзкие твари на кухне и битое стекло в моцарелле. Далее следовало описание многочисленных сцен, где грузовики поставщиков отклоняются так или иначе от заданного курса, после чего их груз находят сваленным в кучу в каком-нибудь овраге, — впечатляющий образчик высокой литературы. Диалог между управляющим парижского региона и его службой информатики здорово его развеселил: Можете вы мне объяснить, что это такое — «общий сбой системы»? Целая команда фининспекторов, имевших твердое намерение перетряхнуть всю бухгалтерию, забрасывала администрацию извещениями угрожающего характера. Чтобы придать действию живости, Фред вставил между двумя офисными сценами подробное описание взрыва на складе сырья и материалов — техническая поддержка племянника Бена выглядела впечатляюще. Кроме того, он постарался воспроизвести постепенное, на протяжении нескольких глав, нарастание тревоги среди личного состава, где пошли слухи о перепродаже предприятия и даже о рейдерской атаке, не говоря уже о падении показателей и навязчивом страхе, что в штаб-квартиру в Женвилье вот-вот явятся с проверкой «американцы». В ресторанах в это время шел нескончаемый поток новых посетителей, которым все не нравилось и которые выражали свое недовольство посредством скандалов, битья витрин и звонков о заложенной бомбе. Иногда автор и сам поражался изощренности очередной придуманной им меры воздействия и жалел, что уже не может применить ее на практике. Работа продолжалась и днем, и ночью, стопка страниц росла; Фред не жалел сил, чтобы скорее завершить свой труд и раз и навсегда покончить со своими «мафиозными мемуарами».

Когда-то он представлял себе, как состарится с пером в руке в своем прекрасном провансальском имении. Он видел свою смерть в почтенном возрасте и мог даже описать эту сцену: поздно ночью, склонившись над пишущей машинкой в привычной позе, которую не изменят ни артроз, ни сколиоз, он напряженно ищет нужное слово. Он никогда не употреблял его раньше, а потому ищет долго-долго, но он знает, что это слово существует, прячется где-то там, между страницами словаря, ожидая, когда писатель удостоит его своим выбором. В конце концов он найдет его, и это будет как яркий мазок, от которого весь абзац заиграет, заискрится новым светом. А затем, довольный, но утомленный последним усилием, он опустит голову на руки и уснет навеки.

Этого никогда не будет. Фред не может больше ничего себе представить — ни продолжения своей жизни, ни ее конца. Как только его третий опус отправится к издателю, он забросит свою машинку на чердак, и Ласло Прайор уйдет со сцены. Ибо если Фред когда-либо и возьмется снова за перо, то это будет уже другой человек, по-настоящему свободный, не знающий ни угрызений совести, ни тоски, окончательно распрощавшийся со своим прошлым. Если ему придется снова описывать пейзажи и создавать персонажей, он будет делать это как пионер, отправляющийся открывать новые земли. И тогда, если ему удастся избежать мести ЛКН и санкций ФБР, он постарается понять, что же такое случилось с мечтой его прадедов, переселившихся когда-то в Новый Свет, с мечтой, которая обратилась кошмаром для остальной планеты. Если Фреду и суждено снова оказаться один на один с чистым листом, то исключительно ради того, чтобы написать свой великий американский роман. И если у его романа должно быть какое-то место приписки, это будет обязательно Нантакет — порт, из которого когда-то уходили в море китобои, где капитан Ахав топал ногой из китовой кости по капитанскому мостику «Пекода», ожидая, когда поднимутся на борт все его читатели.

Но пока ему надо покончить с этой книжкой, в частности с описанием на двести сорок первой странице современной скульптуры из ржавых труб, украшающей фасад европейской штаб-квартиры «Файнфуд Инкорпорейтед» в Женвилье. Он опишет ее своим скудным языком, как описывал все до этого, только что-то его вдохновляло больше, а что-то меньше.

Уоррен провел уик-энд у Деларю — не столько чтобы увидеться снова с Леной, сколько чтобы переговорить с ее братом. Похудевший, осунувшийся Потом протянул Уоррену для приветствия левую руку — правая, сломанная, висела на повязке.

— Из-за этого перелома он теперь бросается на всех как собака, — сказала Лена.

Гийом в сотый раз принялся объяснять обстоятельства приключившегося с ним несчастного случая. Уоррен прекрасно знал, что он врет, и дождался подходящего момента, чтобы поговорить с ним наедине.

— Твой перелом — никакое не случайное падение, а удар молотком по запястью.

— …?

В конце концов, чуть не плача, Гийом рассказал ему, как влип, пустившись в авантюру с пиратскими декодерами для спутниковых каналов. Его предприятие быстро лопнуло, и он остался с долгом в шесть тысяч евро инвестору, которого ему удалось когда-то уговорить и который теперь попался вместе с ним. Вместо того чтобы признаться во всем родителям, он пошел другим путем и обворовал их. По его словам, это был единственный способ выбраться из этого дерьма.

После дележа добычи — того самого столика и еще какой-то чепухи — Гийому досталось всего две с половиной тысячи. Он решил было, что полученной суммы хватит, чтобы покрыть долг, но через какое-то время ему дали понять ударом молотка по руке, что дарить ему три с половиной тысячи евро никто не собирается. Назанимав тут и там и продав свой скутер, он собрал еще две тысячи. Чтобы расплатиться окончательно, ему нужен месяц: он будет работать — официантом в ресторане, давать уроки математики, — он заплатит, обязательно, это всего лишь вопрос времени.

Уоррен не стал читать ему мораль, и Гийом почувствовал себя не таким одиноким. Теперь это была их проблема. Он охотно доверился этому пареньку, своему сверстнику, простому и скромному, по уши влюбленному в его сестру, хотя на вид про него и не скажешь, что он такой уж борец за справедливость.

Уоррен вытащит его из передряги. Гийом вляпался по глупости. Как подросток, который не умеет соразмерять свои потребности, западает на любую новую игрушку и считает себя умнее всех. Конечно, это просто «ошибка молодости», а никакое не преступление, хотя она и выглядит этаким актом протеста. Ошибка, из-за которой он в два дня постарел на двадцать лет, которая оказалась такой тяжелой, что вот он уже и говорит: Моя жизнь кончена. С годами чувство вины притупится, и, став взрослым, подросток будет вспоминать о произошедшем с ноткой снисходительности к самому себе. А еще позже, когда он будет солидным господином, эта ошибка станет ему особенно дорога. Как доказательство того, что когда-то и он был молодым.