Малавита - 2 - Тонино Бенаквиста

Заметив Фреда, Пьер Фулон утратил свою веселость, словно опасался этой встречи.

— Кальцоне?

— Нет, неаполитанскую. И не жалейте каперсов и анчоусов. Соль мне не повредит.

Фулон пригубил пастис, который Фред поставил ему на прилавок, и молча занялся приготовлением теста.

— Что-то вас давно не было видно, — сказал Фред.

— Надо было кое-что уладить.

— И как? Уладили?

— Да, в общем-то, уладилось все само. Как по волшебству. У меня были сложности, я рассказывал вам, помните?

— Смутно.

— Ну как же… Жилец не платил за квартиру, неприятности с банком, я еле сводил концы с концами, даже собирался продать грузовик, неужто забыли?

— Ну, все устроилось?

— Чудом. Жилец заплатил все, что задолжал, даже больше, я посчитал — сто семьдесят шесть процентов. И съехал без слов. Забрал жалобу, да еще и извинился передо мной. Разве это не чудо? А?

— Должно, наверно, быть какое-то рациональное объяснение?

— Конечно, но я не хочу его знать. Если Господь послал ангела-хранителя, чтобы вытащить меня из этого тупика, я думаю, он захочет сохранить инкогнито. То же самое, если это был дьявол.

— А может, все дело в истинном раскаянии? У парня проснулась совесть, он решил исправить свои ошибки.

— Может, и так. Но мне больше нравится версия с ангелом-хранителем.

В другой жизни Фред захотел бы за оказанную услугу платы натурой до скончания времен. Он считал бы себя вправе в любое время дня и ночи потребовать любую пиццу по своему желанию, с анчоусами или моцареллой из молока буйволицы. Он мог бы разбудить его в три часа ночи и сказать: Мы тут с приятелями развлекаемся и что-то проголодались. Будет очень мило с вашей стороны, если вы привезете, так, через полчасика, двадцать пицц «Маргарита». Но времена изменились, и сегодняшнему Фреду больше не хочется, чтобы этот человек стал его должником по гроб жизни. Если бы у него спросили истинную причину его поступка, он промолчал бы или ответил, что это единственный способ найти правильную пиццу в таком захолустье.

Забирая обжигающую пальцы коробку, Фред с удовлетворением отметил, что гавайской пиццы в меню больше нет.

Если рай зеленый и прохладный, если он пахнет свежей землей и древесной корой, если он расположен на такой высоте, куда могут забраться только самые храбрецы, значит, Уоррен и Лена этим утром оказались в раю.

Они расстелили на траве одеяло — как раз в том месте, где представляли себе свою будущую кровать, — и вокруг него нарисовался остальной дом. Слева, нет, лучше справа — ванная с маленьким оконцем, выходящим на бесконечные снега, которыми так здорово любоваться, когда принимаешь ванну, там — камин и диваны для гостей. Но если будут гости, значит, должны быть и спальни для них, но где?

В бардачке красного «жука» лежат составленные нотариусом бумаги; они готовы к подписанию и ждут только, когда их в последний раз просмотрит господин Деларю, выступающий главным гарантом. К концу месяца привезут лесоматериалы для строительства дома, и Уоррен сможет приниматься за работу под руководством мастера Донзело. В конечном счете самое трудное — выбрать дом, который понравился бы Лене. Уоррен показал ей уже множество вариантов, все в разных стилях, но ни один не был одобрен.

— И это дом? Ты что, хочешь, чтобы мы жили в сауне?

— А вот еще один?

— Какие-то часы с кукушкой. Внутри, наверно, все колесики, колесики…

— А этот, черный?

— Кормушка для птиц? Да уж, архитектор тут не слишком усердствовал…

— Ну, а этот, рядом с лесопилкой, разве не прелесть?

— Просто кукольный какой-то. Так и представляю себе, как Кен и Барби отходят здесь от депрессии.

Увидев участок, Лена пришла в восторг. Она будет жить здесь и нигде больше. На краю утеса, возвышающегося над хвойным лесом, под вечно синим небом, на отлогом склоне зеленели невысокой травкой несколько арпанов[20] земли.

Они в очередной раз оказались в воображаемой спальне, и Уоррен воспользовался случаем, чтобы предложить ей заняться любовью, тут же, прямо на земле. Это единственный способ, сказал он, точно определить правильное расположение дома и уловить подземные электромагнитные токи. Кроме того, еще и лучший способ стать хозяевами самого места, пометить территорию, закрепиться на ней. И вообще, этот акт любви станет основополагающим — первым из бесконечного множества тех, что последуют за ним. Лена согласилась и опустилась вместе с ним на одеяло, но тут зазвонил ее телефон.

— Не отвечай! Только не сейчас! Пожалуйста!

— Не могу — это мама.

Когда, после бесконечного разговора, она вернулась и Уоррен с вожделением накинулся на нее, она отстранилась.

— Ты ничего не хочешь сказать мне по поводу Гийома?

— …?

— Его вызывали на допрос в ходе следствия по делу о каких-то пиратских спутниках, или что-то такое.

— …

— Он сказал, что это ты добился, чтобы ему отсрочили долг.

Гийом признал свое участие в попытке мошенничества; ему пообещали, что к уголовной ответственности он привлечен не будет — отделается отметкой в учетной карточке. Про ограбление собственного дома он, однако, умолчал — и этого никому не надо знать, даже Лене.

— А теперь мне хотелось бы услышать, почему ты мне ничего не сказал. И если ты ответишь: Я хотел как лучше, я сейчас же уеду домой.

Что на это ответить? Что ее братец Деларю возомнил себя вроде Манцони, но не потянул? Уоррен признал свои ошибки, хотя в глубине души считал совсем наоборот. Эта ложь во благо, связавшая его с Гийомом, была меньшим из зол, как и насильственные меры, примененные им к кучке жуликов ради того, чтобы вся история принесла как можно меньше ущерба остальным. Благодаря ему мама и папа Деларю никогда не узнают, что их сын сам, своими руками впустил в их дом беду. Теперь, когда все снова в порядке, надо забыть случившееся, и чем скорее, тем лучше.

— Я знаю, мне надо было тебе рассказать. Прости меня.

Простить? Дома у Уоррена Лена всю ночь просидела в кресле, размышляя, как ей простить жениху это недоверие к себе. Родители учили ее, что хитрить с правдой — это обманывать самого себя, и еще, что жестокости и насилию нет и не может быть оправдания.

— Завтра ты начнешь строить дом, в котором нам скоро предстоит жить вместе, — произнесла она. — Тебе потребуется много сил и терпения. Когда ты его построишь, он станет воплощением твоего мастерства, твоего искусства. Обидно будет, если после стольких трудов первой в этот дом войдет ложь.

— …

— А теперь, если у тебя есть что мне сказать — что-то такое, что ты собирался скрыть от меня, пусть даже ради моего же спокойствия, — именно сейчас, пока ты не взялся за работу, самое время освободиться от этой лжи.

Не проси меня об этом, мой ангел. Мой настоящий отец не тот капитан ФБР, с которым я тебя познакомил. На самом деле я сын гангстера и сам чуть не стал бандитом Но, чтобы рассказать про себя, сначала я должен открыть тебе все про него, и про его отца, и про его деда.

— Я жду ответа, Уоррен.

— Ничего, я ничего не скрываю от тебя, мой ангел.

И, чтобы поскорее покончить с этим, добавил:

— Любовью мы заняться не успели, зато в первый раз поссорились. Это тоже основополагающий факт в жизни семьи. Мы сделали это и теперь свободны!

На рассвете Лена позволила ему обнять себя, радуясь, что они снова вместе. После трогательных примирений они встали поздно и обедали у Донзело. Затем еще раз съездили на свой участок, чтобы «закрепиться» на первом эскизе будущего дома. Ближе к вечеру Уоррен выехал на дорогу, ведущую к вокзалу Баланса.

— Мне бы не забыть бумаги, — предупредила она.

— Возьми в бардачке, мой ангел.

Он поставил машину на стоянку и пошел к багажнику, чтобы достать ее сумку, а потом проводить ее до вагона. Она сидела неподвижно, не сводя глаз с содержимого бардачка.

— …Лена?

Уоррену предстояло теперь объяснить, что делала там фотография столика эпохи Наполеона Третьего, украденного несколько месяцев назад из ее дома.

Среди прочих картин, промелькнувших у него в голове, он увидел голову одного человека, зажатую им в железном ящике, и другого — проломленную им же ударом свинцовой трубы.

— Слушай, ты не поверишь…

В глазах Лены он прочел, что на этот раз у него ничего не выйдет…

Франсуа Ларжильер на мгновение вышел из отупения, чтобы налить себе виски, затем снова улегся на диван в гостиной и стал искать глазами трещину на потолке, которую рассматривал уже в течение нескольких часов. Он был раздавлен чувством, которому не мог подобрать определения, чувством, которое не значилось в наборе человеческих переживаний, которое не было еще воспето поэтами и изучено психологами. Это чувство Франсуа только что придумал сам: что-то вроде тоски, усугублявшейся внезапным осознанием любви. Когда Бэль вышла из кафе, он вдруг ощутил убийственную пустоту и одиночество и горько пожалел о своей дурацкой прощальной речи. Он ненавидел себя за то, что сначала столько всего наболтал, а потом, при появлении этих типов, вдруг, наоборот, онемел. Как можно быть таким идиотом! Как он не подумал, что в нее может влюбиться еще кто-нибудь, причем настолько, что захочет наложить на нее лапу? Это же простая статистика: среди нескольких тысяч особей мужского пола, которые оборачиваются на улице на Бэль и смотрят ей вслед, многие не отказались бы владеть ею, как драгоценностью, и среди этих многих нашелся один — отчаяннее, сильнее, хитрее остальных, — которому это удалось. Как она сказала? Трофей? Ну да, есть же психи, которые скупают шедевры искусства. Разве можно представить себе более прекрасный трофей, чем Бэль?