Питерская принцесса - Елена Колина

– Дядя Юра, вы торопитесь? Я тогда пойду. Я только... вот, пятнышко у меня. – Она показала на зеленую кляксу у корней волос. – Я хотела спросить у Маши, что это за краска была в шампуне, как ее теперь вывести. Маша мстит моей маме, как маленькая, – размеренно произнесла Наташа и вдруг скривилась.

Она не собиралась плакать. Она вообще никогда не плакала. Но сейчас... она так страстно завидовала Маше, любимой всеми настолько, что ей было все нипочем, все равно ее любили и будут любить...

Юрий Сергеевич обернулся к ней. Наташа всхлипывала, опустив голову. На тоненькой шейке вились светлые волосы, хрупкая спинка изогнулась стебельком.

– Дядя Юра, я... – Она уже захлебывалась плачем, и он наклонился, погладил ее по голове.

– Наташенька, детка, я уже Маше объяснял. Ты не суди маму строго, все люди имеют право на свою...

Наташа заговорила неожиданно страстно:

– Дядя Юра, вы не понимаете... Я маму не осуждаю, я же не маленькая, как Маша... Мама, она все эти годы старалась. Я же видела, как ей было тяжело... И вещи продавала, дома уже почти ничего не осталось, а ведь я с этим со всем выросла... и картинками... картинки так жалко... Нет, вы не думайте, я очень ценю... в общем, спасибо вам за все, что вы с Любинскими для нас делали. Но знаете, как тяжело, когда... и у Маши, и у всех... а Гарика дядя Володя вообще обожает. Только я... только у меня... Если бы папа был жив, если бы только папа был жив... – Она захлебывалась плачем. – Меня никто не любит, потому что папы нет...

Юрий Сергеевич знал, эта оставшаяся от друга девочка – нежный ангел, специально сошедший на землю, чтобы ее любили и защищали. Нежность и вина захлестнули Юрия Сергеевича. Что с ней делать, как ее утешить? Он опять погладил ее по голове.

...Пока Наташа расставляла чашки на столе у Раевских, на кухне Сергея Ивановича Аллочка, совершенно как в водевиле, готовилась поить чаем Аню. В точности как часом раньше Наташа, она достала из сумки ключи, но открывать свою дверь не стала, а, помедлив секунду, развернулась к соседней. Что поделаешь, если привыкли жить единым организмом.

– Аллочка, ты поверишь? Приходят Машины подруги, мальчики, сидят, смеются, и я с ними смеюсь. А потом они уходят все вместе. И я чувствую такую обескураженность – а я-то, я, меня почему не взяли? – Аня надула губы. – Юра говорит, что мои сорок два года лет на двадцать опережают состояние моей души... Тебе-то хорошо, Аллочка, – улыбнулась она, – ты молодая жена при пожилом муже...

– А в жар тебя не бросает? Сердцебиение не учащенное? Как медицинский работник спрашиваю. – Аллочка не упустила «молодую жену».

Аня помнила слово «климакс», но никак не могла сопоставить его с собой.

«Это просто надо пережить. И потом, ты все равно красивая, ты же все равно “кадиллак”».

«У-у-у», – подобрев, погудела Аллочка.

Но Аня не улыбнулась. Что она понимает, Аллочка, невзрачная птичка. Никого у нее не было, кроме бедного Алеши. Некрасивые стареют – как листья увядают, в свой срок. А вот красивой стареть страшно.

– Вы не понимаете, – пыталась она передать свои ощущения, – я, например, подхожу на улице к кому-то и просто спрашиваю, который час. Но при этом знаю, что человек поднимет на меня глаза и... увидит МЕНЯ... Или в метро. Раньше стоило посмотреть, и место уступали. А вчера один мальчишка не уступил, – пожаловалась Аня. – Это так страшно, будто ты уже не ты...

– Ничего, скоро будут уступать по старости, – утешала Аллочка. – И вообще, скоро будешь бабушкой.

– Бабушкой? – в ужасе повторила Аня, словно такая возможность никогда не приходила ей в голову...

Маша ее раздражала. Она и стыдилась, и ничего не могла с собой поделать. Давным-давно, с тех пор как Маша начала развиваться в девушку, она вызывала у нее некоторую, почти физиологическую, неприязнь. Как к чужой женщине. О чем говорит Аллочка?

– Маша родит, я стану бабушкой?

Аллочка усмехнулась. Они с Зиной не раз обсуждали между собой – Аня никогда не была страстной матерью. «Я бы сказала, нормальной», – всегда уточняла Аллочка. А к взрослой Маше мать просто равнодушна, до неприличия. Сочувствовать Ане не хотелось. Что за проблемы, в конце концов. У Аллочки вот проблемы реальные – как жить, на какие средства приодеть Наташу, отправить отдыхать. Она такая нежная девочка! Всегда говорила: «Не надо, мама, не волнуйся...»

...Наташа прижалась мокрым от слез лицом к его рукам, как ребенок, всхлипнула на вздохе, вдохнула запах, напомнивший ей отца, – сигаретный дым, кофе, еще что-то неуловимое мужское, – и уронила голову ему на колени. Юрий Сергеевич сверху растерянно смотрел на тоненькие плечики, шейку, над которой кудрявились влажные светленькие волоски, такие трогательные. Ему почудилось, что там, внизу, Наташа поцеловала его руку. Он испуганно отдернул руку и тут же, чтобы не обидеть девочку резкостью, наклонился погладить ее по плечику. Плечо как-то удивительно торчало косточкой, но умудрялось при этом быть круглым, женственным.

– Какая ты худенькая, Наташа, – внезапно охрипшим голосом произнес он. – Тебе надо лучше кушать.

Юрий Сергеевич только собрался улыбнуться этому непонятно почему сорвавшемуся, несвойственному ему «кушать», но не успел. Наташа подняла голову, в приближающихся к нему глазах мелькнуло светлое девчоночье желание убедиться, доволен ли ею папочка. Она обняла Юрия Сергеевича за шею и, все еще всхлипывая, поцеловала.

Нет, не поцеловала, просто по-детски подставила губы, а он сам поцеловал!.. Наташа не хотела ничего плохого. Она просто была так благодарна Юрию Сергеевичу за то, что он жалеет ее сейчас, как свою любимую дочку, что в порыве благодарности она быстро положила его руку себе на грудь. Юрий Сергеевич не решался отстраниться, оттолкнуть эту ласковую несчастливую девочку, только что горько плакавшую в его руках. А рука сама начала поглаживать нежную, как у младенца, кожу, такую трогательную маленькую грудь с неожиданно нервно заострившимся соском. Наташа придержала свободной рукой задравшуюся юбку. Голые, со светлым пушком, ноги, слегка переступив, обвились вокруг ноги Юрия Сергеевича, совсем чуть-чуть, ровно настолько, чтобы было возможно еще отступить, сделать вид, будто она просто плакала, а он просто утешал, и больше ничего не было в ее подрагивающем от близкого плача теле и в его утешающих руках. Юрий Сергеевич и Наташа боязливо прислушивались друг к другу. Не ошиблась ли, не ошибся ли?

Все-таки Юрий Сергеевич заметил ее, выделил из всех. Больше в этой любви не было для нее никакого резона. Наташа ни в коем случае не соблазняла, да и зачем? Она только подвинулась в его руках так, что рука Юрия Сергеевича случайно легла на ее открытую выше коленки ногу, прижималась все сильнее, ее тонкая ручка невзначай, осторожной бабочкой, коснулась его, почувствовала – он с ней уже не отец, а мужчина.

А как бы на месте Юрия Сергеевича, очень хорошего, кстати, человека, повел бы себя любой, некий другой, среднестатистический мужчина? Двадцатилетние плечики, дрожащие на вашей груди, завитки светлых волос, поднятое к вам ангельское лицо, прижимающиеся к вам губы, рукой случайно пойманная шелковая, как у младенца, кожа...

По длинному коридору в квартире Раевских можно было прокрасться или просто пройти к кухне, будучи незамеченным увлеченными разговором хозяевами. Тактично отделяя жилую часть квартиры от гостевой, многометровый коридор был действующим лицом многочисленных забавных историй. Тридцать нетрезвых человек, растянувшись по нему, танцевали летку-енку и вдруг повалились, как кегли. Чья-то жена целовалась в одном конце коридора, в то время как ее муж целовался с кем-то в другом. А уж воспоминаний о том, как некий кто-то неожиданно, как черт из табакерки, возник среди гостей, накопилось великое множество.

Как висящее на стене ружье, коридор непременно должен был когда-нибудь, хотя бы под занавес, выстрелить неловкостью по своим хозяевам, и, конечно же, роман не был бы романом, если бы уставшая за целый день на каблуках Аня, сбросив туфли, совсем даже не бесшумно прошлепала к кухне. Думала свою грустную думу о том, что раньше могла часами на каблуках танцевать, а теперь ноги устали, отекли, и тому подобная гадость... и если так пойдет, то скоро придется купить фетровые боты с молнией посередине под названием «прощай, молодость». И вообще, она чувствует себя противной, отекшей, немолодой, и еще... Она подтянулась, чтобы, как обычно, вплыть сверкающим серебряными фарами «кадиллаком», черным лакированным красавцем, чтобы Юрий Сергеевич загудел восхищенно: «У-у-у!»

Аня замерла на пороге. Вместо восхищенного «у-у-у» она увидела... Нет, ничего страшного, не мог Юрий Сергеевич окончательно потерять над собой контроль... Аня увидела облака светлых Наташиных волос на лице своего мужа. И его руки, полностью закрывающие маленькую Наташину грудь. Аня отступила назад.

Когда-то давно, когда юная Аня только-только вышла за Юру Раевского замуж, вечера она проводила с Бертой Семеновной. И свекровь, неодобрительно ее изучая, все же посчитала нужным кое-что Ане поведать. Чтобы невестка знала, в какую семью входит. В рассказы о Сергее Ивановиче, владеющем одной пятой частью общих сапог, матушке с дипломом Бестужевских курсов, героических родах самой Берты Семеновны затесалась история о том, как Берта Семеновна сумела сохранить семью.