Питерская принцесса - Елена Колина

Тут же, в закутке, на засыпанной голубыми и зелеными обрывками, ни одной случайной десятки и тем более двадцатипятирублевки, узкой тахте Юрия Сергеевича они и помирились. Помирились так нежно и страстно, как не случалось между ними, может быть, и никогда. Если бы Юрий Сергеевич был в состоянии кому-нибудь на Анину холодность пожаловаться, ему пришлось бы жаловаться на почти всю их общую жизнь, ее тускневший к ночи взгляд он приписывал то темпераменту, ушедшему в красоту, то усталости, то супружескому безразличию... в общем, у него имелось множество объяснений Аниной вялости. А уж последнее время, когда Маша выросла, так и вовсе супружеские отношения стали для жены долгом, обязанностями, чем там еще их в романах обозначали... А тут вдруг впервые – страсть! «Какие странные все-таки женщины, – думал он, поглаживая пышное Анино плечо. – Неужели не знает, как я ее люблю...» «Какие глупые все же мужчины, – думала Аня. – Неужели не догадался, что я сейчас просто устраивала сцену...»

Понимали не понимали, а началась другая жизнь. Любовь – осмысленная, до краев наполненная зрелой близостью. Не задумываясь специально, кто же из них двоих оказался сейчас ценнее на рынке брачных ценностей, Аня немного с трона сошла, Юрия Сергеевича откровенно любила, желала и как бы заново вдруг оценила.

Они так сблизились, что Юрий Сергеевич решился пошутить осторожно:

– Ты изменщика побила, и теперь мы с тобой живем как люди! Поскандалили на сковородках, помирились, полюбились и дальше пошли.

Аня сердито фыркнула, но про себя удовлетворенно подумала: «А что, и хорошо, если как все люди...»

Юрий Сергеевич шутил, но и ему этот странный порядок вещей почему-то казался правильным. Вот только Дед... и друзья, и Аллочка с Наташей все же от Алеши ему остались...

Аллочка к ним не забегала, Наташа не появлялась, будто ее и на свете больше не было. Встречаясь на лестнице, Аллочка с Аней не здоровались. К Сергею Ивановичу, в Аллочкин дом, Аня зареклась появляться – ни за что, ни ногой. Юрий Сергеевич не настаивал, не чувствовал себя вправе, да и боялся порушить их новое чудное согласие... Сам он к отцу заходил как прежде, здоровался с Аллочкой, торопливо, не отклоняясь от курса, проходил через всю квартиру в Дедов кабинет, усаживался в гостевое кресло, и, стараясь не попадать глазами на Аллочкину фотографию на отцовском столе, спрашивал:

– Папа, как дела? Как себя чувствуешь? Что нового в институте?

И все. Дед, поглощенный своей жизнью, не чувствовал никакой неловкости, не удивлялся отсутствию невестки, не страдал от того, что прекратились совместные чаепития. Да что там, не страдал, он и не заметил. «Что это, – думал Юрий Сергеевич, – старческий эгоизм, или отец был таким всегда?.. Каким „таким“?» – строго одергивал он себя. На Машу Сергей Иванович сердился – редко приходит, должна бывать чаще, каждый день! История с Наташей и с собой в главной роли, слава богу, прошла мимо дочери. Да и самому Юрию Сергеевичу казалось, истории никакой и не было. Маша Наташиному отсутствию не огорчалась, потаенно радовалась, что та живет у себя, а не в Бабушкиной комнате у Деда во внучках.

«Что же делать, – говорил себе Юрий Сергеевич, – что же делать...»

– А знаешь, мне сегодня приснилась мама... – сказал он как-то утром Ане. Юрий Сергеевич больше не спал теперь в закутке, только в Аниной комнате. – Мама приснилась в каких-то лохмотьях, как опереточная нищенка...

– И что? – Аня все еще была хороша со сна, только глаза чуть припухали. Но ему и это нравилось, напоминало об их общей ночи.

Во сне Берта Семеновна выглядела странно, не похожей на себя. Опиралась на палку, согнувшись почти до земли. Назвала его тоже как-то по-опереточному – «сынок». В жизни не выносила просторечных «сынок, сына, дочура»... Но это была она. Спросила Юрия Сергеевича: «Ну, расскажи, сынок, что вы сами нажили? Без меня?»

Глава 4 ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ БОБЫ ЛЮБИНСКОГО

Лето выдалось прохладным и дождливым, даже и не лето вовсе, а теплая моросящая скука. А в последнюю неделю августа вдруг грянула жара. Утром все с опасливой надеждой выглянули на улицу – не выкрал ли солнце ненадолго какой-нибудь развеселый Бибигон, спаситель человечества? А-а, вот оно, на небе. Ну ладно... девять утра, а уже безысходно жарко. И сегодня, в день Бобиного рождения, поплывшие от солнца, все вяло перемещались по шести соткам в тягучей, как мед, жаре.

Бобин двадцать первый день рождения, как обычно, справляли на даче. Зина мечтала о даче давно, с тех пор как в Бобином и Гариковом раннем детстве в Разливе снимали комнатку с проходной кухней в «Вороньей слободке», где с раннего утра мамаши с детками принимались кашлять, ходить в сортир, плакать и петь бодрые утренние песни. В крошечной комнатке Боба и Гарик спали на одной тахте, а Зина с Володей напротив, и Володины ноги высовывались в проходной трехметровый предбанничек, прилаженный хозяевами под кухню. Каждый вечер Зина предлагала:

– Не ешь на ночь, а то застрянешь.

И получала в ответ:

– Ну ничего, тогда я буду вешать на твои задние лапы кухонное полотенце.

– Дача... – лет десять мечтательно вздыхала Зина. – Своя, личная... Цветочки, грядка с клубникой, смородина...

Нищета аспирантско-детных лет закончилась очень быстро. Материальная жизнь семьи была вполне успешной, и Любинский давным-давно и не единожды заработал Зине на цветочки и грядки, но по лени и полному безразличию к земле и любой привязке до покупки все никак руки не доходили.

– Ты же наполовину еврейка, Зина, откуда у тебя тяга к земле? – смеялся он. – И вообще, это у тебя мелкобуржуазная отрыжка.

Дача имела название «Все как у людей» – произносилось в одно слово «Всекакулюдей». Домик-пряник в садоводстве «Орехово», шесть соток, грядка клубники, пять молодых яблонь, смородиновые кусты и чудная одуванчиковая полянка.

День Бобиного рождения, как обычно, справляли только свои. Сам Боба никого не пригласил. Близких друзей у него не завелось, приятелей институтских звать не хотелось, тем более летний день рождения по определению обидный – все разъезжаются. Так и повелось, что отмечали только семьей.

Этот день рождения был впервые «без взрослых». Прежде Любинские ранним утром сами отправлялись в город за Бертой Семеновной и Сергеем Ивановичем. Младшие Раевские заезжали за «девочками», Аллочкой и Наташей, встречались на выезде из города и оттуда одновременно выезжали двумя машинами. А на даче оказывались с разницей в час, а то и больше.

Сергей Иванович никогда не признался бы, что побаивается скорости, и, уверяя, будто ему нравится Володин стиль езды, только ему доверял отвезти себя за город. Володя перемещался с ними так медленно и осторожно, словно не в автомобиле ехал, а, проделав в днище дырки, просунул в них свои огромные ноги и задумчиво, не хуже восточной женщины с кувшином на голове, шествовал в своей машине по шоссе.

Как это у Володи получалось – вот истинная загадка любви. Володя, протискивая свое крупное тело за руль, превращался в бедствие – в один огромный орущий рот. Любое свое участие в движении он воспринимал как собственную войну, которую вел с придурками, козлами и мудаками, специально вылезшими на дорогу, чтобы его раздражать.

– А этот придурок, мать твою... Ах ты, мудак!.. – Володя ненавидел человечество, не умолкая ни на минуту. – Зина, ты только посмотри, как этот козел едет!

Зина обычно отключалась. Дремала под его рык. Что же можно поделать, если стихийное бедствие?!

Через час после Раевских к калитке «Всекакулюдей» плавно подползали «Жигули» Любинских, и Володя с Зиной со всей торжественностью вынимали из машины Берту Семеновну с Сергеем Ивановичем, со скромной важностью следовали за ними по дорожке, гордясь тем, что так ловко доставили академика с Бертой Семеновной, а те не поленились, приехали. Потому что одна семья. Но так было прежде, а теперь все было другое.

«Своя Бобина компания», вот она – Маша, Наташа, Гарик... теперь к ним прибилась славная девочка Нина, такая всегда услужливая, улыбчивая, и парень этот, слишком уж... не то чтобы красивый, а притягательный, Зина сама этого мальчишку чувствует как мужчину.

Нина и Маша как с утра бесчувственными колобашками опрокинулись на траву, так и лежали недвижимо, мечтая только об одном – чтобы совсем не надо было двигаться и кто-нибудь перекатывал бы их в тень. Неловко было валяться, пока Зина суетилась со столом, но и встать невозможно.

– Пусть Наташка помогает, она самая хорошая, – пробормотала Маша заплетающимся языком. – Я про нее стихотворение сочинила, не расскажу, лень...

Нина приподнялась на локте и пощекотала Машину пятку.

– Читай.

Какое счастье – быть хорошей!

Своей не тяготиться ношей,

Не знать обид, не ведать гнева,

Чужого не желать посева,

Бежать на помощь, если нужно,

Давать взаймы, жалеть недужных,