Питерская принцесса - Елена Колина

Ощущение, будто она спивается, – сегодня выпью, а завтра брошу, и бросить можно в любой момент, только вот сегодня еще раз схожу, а завтра уже начну жить, – сопровождалось вялым безразличием. Маша просыпалась уже с утра вялая, прокисшая, смотрела в окно на моросящий дождичек. Да и какая, на самом деле, разница, пойдет она в академию сегодня или завтра? Под пластинку Леонарда Коэна, под саундтрек из «Крестного отца» жилось почти хорошо. Или по крайней мере НЕ плохо.

Изо дня в день одни и те же лица. Машины курточки и свитерки носили все по очереди, и она носила чью-то одежду, – так было принято. Забавно, но, плавая каждый день по одним и тем же дорожкам, с некоторыми она так и не познакомилась. Всегда была девушка с белым ленивым лицом, которое все состояло из мешочков – мешочки под глазами, щечки-мешочки, мешочки грудей, которые так и хотелось назвать неактуальным в Машином лексиконе словом «сиськи». На девушке из мешочков Маша обнаружила свою синюю вельветовую куртку. Еще всегда был человек с волнистым носом, в черном берете даже в жару, из-под берета торчал завитой, как у собачки, хвостик. Хвостик он укутывал в Машин полосатый шарф.

Машино тело круглосуточно шаталось по квартирам и опустевшим к осени дачам. Квартирные выставки, чтение стихов, споры о Боге и советской власти, об «экзистенциальном, трансцендентном, маргинальном» часто сопровождал запах травки – единственное, против чего ставила четкий заслон Машина душа. Совсем уж маргинальных компаний Маша чуралась, у кого «депрессив», у кого «маниакал», не вникала.

Что-то происходило с Машей, несвойственное ей прежде. Словно кто-то выключил в ней свет, и ее всегдашнюю в себе уверенность щелчком с нее сбили. Чтобы вернуться к себе, любимой и желанной, необходимо было уверенность постоянно поливать и удобрять.

Она, конечно, вела себя не как положено хорошей девочке, внучке академика, профессорской дочке Маше Раевской. Отзывалась на каждое поглаживание, на любое проявление внимания, даже понимая, что это всего лишь «нежное вожделение», и, благодарная даже за «нежное вожделение», если избегать эвфемизмов, просто-напросто спала со всеми подряд.

Она оставалась ночевать. В гостях, в мастерской. Остаться ночевать означало ночевать с кем-то. В обмен на постель можно было получить самиздатовские книжки, информацию, умные разговоры, ощущение себя взрослой, по-декадентски томно-испорченной и немного тепла. Тусовка тем и была хороша, что создавала атмосферу семейного тепла, связанности, близости.

Чем больше «фактов», тем больше любви, тем интереснее кино, которое она смотрела про себя – про всеобщую к себе любовь. Об удовольствии речи не шло. Ни с кем и никогда, ни разу. До полового акта тело понимало, что его любят, хорошо, а дальше вступала душа. А душе все было безразлично.

Обиженным равнодушием души Маша уверенно объясняла, что роль секса сильно преувеличена. У человека имеются три сфинктера, ну и что! Сфинктеры при оргазме сокращаются, вот и все! А глупое человечество развело вокруг этого факта всякую дребедень. Красиво рассказывать про сфинктеры научил Машу один знакомый студент-медик, безуспешно пытавшийся добраться до ее тела.

– И что же ты, Княжна, всем сразу даешь? – поинтересовался один из ее... партнером не назовешь, любовник – решительно не подходит... пожалуй, лучше всего будет «партнер по ночеванию». Княжной называли Машу в тусовке. Она не удержалась и немного наврала про себя по старой привычке. Совсем немного, всего лишь про свою принадлежность к роду декабриста Раевского.

– Бис дат, кви цито дат. – И перевела с латыни: – Вдвойне дает тот, кто дает быстро.

– Ты, Княжна, – интеллектуальная блядь с философским уклоном, – отозвался парень. Смешно и необидно.

Маша и не обиделась нисколько. Просто... все ее предали. И ничего у нее не осталось. Просто... такой у нее образовался способ контакта с окружающим миром. ЕЕ же предали, вот и она... тоже... а вдруг обнаружится, что секс – не только сокращение сфинктеров, а еще и отмычка к душе, ключик, с помощью которого можно попасть в человека.

И Бабушка говорила, что в жизни должно случиться много встреч. Встреч у Маши было столько, что Бабушка проявила бы недовольство. И хотя каждый претендовал на неповторимость, среди «встреч» можно было выловить целый сачок схожих, как яйца в картонной клетке. Успешно-неуспешные, хрипловатые, в черных свитерах, пьяно-нежно-хамоватые, бормочущие под гитару Бродского, смотрели на Машу так, будто она единственная. Маша уже была единственной, спасибо, больше не нужно. С теми, кто хотел отношений, говорил о любви, Маша не спала, играла в кошко-мышкины игры. Лучше уж так... ночевать.

Маша никогда не считала, что все происходящее у нее с мужчинами совершается только для того, чтобы обсуждать потом с подругами. Она ничего не рассказывала Нине. Та обижалась, волновалась, с кем же Маша сейчас встречается.

– Со всеми встречаюсь. Секс – это ключик к человеку, а мне интересны люди, особенно мужчины, – честно объяснила Маша.

– А спросить, как зовут, не пробовала? – пробурчала Нина и тут же попросила прощения. – Ты, как всегда, все врешь, выдумываешь про себя!

В академии Маша бывала ровно столько, сколько требовалось, чтобы не выгнали. Общение с Дедом свелось к вежливому визиту согласно распорядку. Родители смотрели на нее, Маше казалось, разочарованно. Маша их, как могла, избегала. Любинские были уверены, что той августовской ночью Маша была перед ними, перед Бобой, перед всей их дружбой виновата. Поэтому и уехала ночью, не захотела даже попрощаться. Боба сделал Маше предложение, и Маша ему отказала. Отказала оскорбительно, иначе почему Боба ушел из дома? Никто не знал, где он. В институте не появлялся – пятый курс, ужас! Зина и Володя не хотели Машу видеть – она причина всему.

Любинские всегда знали, что у них два сына. А тут вдруг остался один. Боба не появлялся, и они рассердились уже на всю семью Раевских. Не звонили, не приходили. Вообще как-то все расстроилось. После ночевки в одной из квартир Маше достался бесхозный щенок. Хозяева сами не знали, откуда он у них появился. Кто-то из гостей забыл или сам по себе завелся. Щенок был черный, сомнительного происхождения и необычайного добродушия. Он себе Машу сам приглядел, выбрал в хозяйки, и Маша ответила ему взаимностью так же благодарно, как отвечала тогда на любой к себе интерес. Привела щенка домой, закрылась с ним в своей комнате, вечером вывела к родителям.

– Назовем его Найджел, – предложил Юрий Сергеевич. – А звать будем Найди. Найди, Найди, иди ко мне, малыш!

Малыш за пару месяцев раскрылся как черный терьер – огромный, нахальный, и, как оказалось, добродушным он только притворялся. Гулял с ним всегда Юрий Сергеевич, Маша если и возвращалась ночевать домой, то поздно, и вставала поздно. Каждый день, как в детстве, засыпая, обещала себе с завтрашнего дня стать хорошей девочкой. А днем опять жила как жилось. Как мышка из анекдота: мышка плакала и кололась, но продолжала жрать кактус...

Маленькую принцессу из любимой книжки спасло чудо. Может, чудо перестройки было устроено для того, чтобы спасти Машу? 29 декабря семья Раевских ожидала посадки на рейс авиакомпании «Аэрофлот» Ленинград – Лос-Анджелес. Университетский городок Беркли: Калифорния, Америка, другая планета.

Юрий Сергеевич Раевский уезжал по контракту с американским университетом одним из первых. Все решилось на удивление быстро. Как и другие ученые с известным в научной среде именем, Раевский изредка получал разрешение опубликовать свои статьи в европейских и американских научных журналах. Вдогонку статьям на институтский адрес обычно приходил небольшой, но полезный Ане и Маше гонорар в чеках, что давало возможность ненадолго очутиться в месте, приближенном к капиталистическому раю, – сертификатном магазине на набережной Макарова, и решительно бесполезный ворох приглашений на конференции и симпозиумы.

Этой осенью, в самом начале октября, Юрию Сергеевичу впервые разрешили принять участие в ежегодном симпозиуме во Франкфурте-на-Майне. Следствием его выступления, общения в кулуарах симпозиума и, в немалой степени, негромкого обаяния были три приглашения на работу, небрежно засунутые в карман купленного Аней в панической спешке белоснежного плаща во франкфуртском «дьютифри». Все приглашения были на год. Два в Европу и одно в Америку – в университет Беркли. Туда, где велись первые в США ядерные исследования, где работал над ядерной бомбой Оппенгеймер.

Присланные позже фотографии пытались уверить Раевских, что Беркли – городок, где имеется небольшая площадь... вот она – площадь... вот превращенная в памятник модель первого синхрофазотрона, вот вывеска «Музей ядерных исследований»... Несмотря на то что Беркли на фотографиях притворялся обыкновенным городком, многократно повторенное «Беркли, Беркли, Беркли...» звучало нереально – Атлантида, планета Аргус или еще что-то из названий толстых серых книг «Библиотеки фантастики и приключений», столь же таинственное, пробуждающее инстинкт первооткрывателей.