Питерская принцесса - Елена Колина

Приглашение на работу считалось более престижным, чем грант. Приглашение с семьей – женой и дочерью – более уважительным, чем только с женой. Итак, Беркли, с Аней и Машей, на год, на время – навсегда.

Отъезд Раевских не был эмиграцией – билетом в один конец со станцией назначения «навсегда» и «никогда», в которой по определению плескалась горькая безысходность расставаний, прощание у трапа «навсегда», долгие проводы, мгновенно кривеющие дрожащие улыбки и лишние слезы, скупые мужские и безудержные женские. Скорее это было торжество. Не их личное, семейное, а торжество разума, победившего вчера еще казавшийся вечным развитой социализм.

Юрий Сергеевич уезжал РАБОТАТЬ. «Ненавсегда», именно так – НЕНАВСЕГДА. Аня тоже уезжала на время – ПОЖИТЬ, ПОСМОТРЕТЬ. Так было удобней. Например, – никакого, не дай бог, эмигpaнтского настроя – никаких подушек, одеял, ниток, йода с марганцовкой – мы же НЕНАВСЕГДА.

Даже НЕНАВСЕГДА было решением непростым. Юрий Сергеевич думал, взвешивал, нервно употреблял с Костей вечерами коньяк, задумчиво пил с ним же пиво в баре на углу. Отцу уже семьдесят шесть, он показательно здоров и даже молодожен, но семьдесят шесть, здесь и прожитый вдали год важен, – бух тяжелым комом на одну чашу. Нет, все же, наверное, не едем! Юрий Сергеевич спрашивал у Кости совета – как бы так умно спросить мнение отца, чтобы старик не подумал, будто его считают обузой. А Сергею Ивановичу, похоже, оказалось все равно – старческий эгоизм. С отцовской чаши снимаем одну гирьку. Дед остается при молодой жене, еще одну гирьку вон.

Машу-бедняжку на другую чашу – бух! Потянуло вниз, будто камень бросили. Едем!

– Машу радует только Найджел Первый, – говорил Костя.

Юрий Сергеевич не слепой, видел. Что происходит с девочкой? Даже перебирая самые неприятные из возможных причин Машиной затянувшейся вялости, Юрий Сергеевич не мог вообразить, что его девочка, его по-модильяновски задумчивая малышка – «интеллектуальная блядь с философским уклоном» по прозвищу Княжна. Спрашивал Костю, не знаешь ли, что с девочкой, ты к ней по возрасту поближе...

Костя уклончиво ответил:

– Ничего, растет.

Сам Костя не постеснялся впрямую у Маши поинтересоваться, и очень строго: что, мол, с тобой происходит, Принцесса? И такой же прямой получил ответ, нежный, как в детстве. Теперь она очень редко называла его Дядя Федор. «Принцесса твоя немного запачкалась, Дядя Федор»... Он и без объяснений знал все. Никто не видел этого жалкого выражения ничейности на ее лице – ведь она была любима двумя, а вдруг оказалось, что никем, – и всячески старался не показать радостного ожидания. Будто его тянуло танцевать, и он боялся не сдержаться. Было и еще что-то, в чем она не могла, да и не было охоты разбираться... Они с Машей словно играли в игру – я знаю, что ты знаешь, что я знаю...

Приглашение в Беркли, как ни крути, удача, ночные разговоры – что и как сделать – привнесли в их новую близость еще более интимный, счастливый характер. Лежали ночами обнявшись, шептались.

– Бедная Машка, – говорил Юрий Сергеевич жене.

– Почему бедная? – удивлялась Аня.

Она не замечала в дочери никаких изменений. И действительно, внешне все было как всегда. Так же внезапно вспархивали ресницы, возникала мгновенная улыбка, красные колготки из-под синей юбки наглыми красками расцвечивали серую питерскую картинку. Так, да не так – Юрий Сергеевич же не слепой, видел – небрежность в дочери появилась не нарочитая, а настоящая. К себе, Маше Раевской, Принцессе. Дочь оказалась барышней из девятнадцатого века, не могла оправиться после неудачной любви. Лучше мы девочку на время увезем. В Беркли.

Сама Маша вцепилась в Америку, как бульдог, не могла челюсти разомкнуть в нетерпеливом желании – поскорей бы уехать!

– Ты можешь остаться, если не хочешь бросать учебу, – предложила Аня, – приедешь к нам летом... Ты же не маленькая.

– Не-а, я ма-аленькая, я с ва-ами! – проблеяла Маша, сделав идиотическое лицо, и Юрий Сергеевич радостно засмеялся, такая Машка его устраивала. – Я тут без вас сгуляюсь вконец – в пустой квартире!

Дочь перестала пропадать днями и ночами, опять стала своя-его личная Принцесса. Обсуждала отъезд, кривлялась, хитрила, хихикала! Настораживало и то, что в стране происходило.

– Какие вы счастливые, – говорили друзья и знакомые, – сможете из Америки посмотреть, что у нас тут происходит!

Когда хочется, чтобы жизнь подтвердила твою правоту, она и не задерживается, – подтверждает, одно к одному.

Как-то вечером Маша явилась домой с радостным возбуждением в выпуклых, как виноградины, глазах.

– «Скажите, пожалуйста, идет ли этот трамвай до цирка», – я вежливо так поинтересовалась у одного гражданина в шляпе, – рассказала она. – А он мне говорит, тоже вежливо: «Зачем вам в цирк, езжайте лучше сразу в Израиль!» И еще за мной по трамваю пошел и нашептывал: «В Израиль, в Израиль!» Я у цирка вышла... Такой вот оказался звериный оскал антисемитизма. А я думала, что у нас в трамваях ездят только приличные гражданины Страны Советов!

– Сумасшедший, – неопределенно отозвался Юрий Сергеевич и патриотично добавил: – Такое в любой стране может случиться.

– Нет-нет, лучше Машу увезти, – твердо заявил Костя. – Я Принцессу из роддома принес и имею право выступать как беспокойная бездетная тетушка!

В дочери полученная от Бабушки четвертинка еврейской крови даже при внимательном взгляде никак себя не обнаруживала. Если Машка и отличалась от светловолосого большинства, то нежно-розовой, скорее с испанским привкусом, приглушенной чернявостью. Как за объект антисемитизма Юрий Сергеевич за дочь не волновался. Но сколько же злого интереса к чужому появилось у людей!

– Это еще не все... Тогда я решила, раз так – побуду немного еврейкой. И заодно проверю – действительно теперь каждый может говорить что думает?! – Она сделала многозначительную паузу и продолжила голосом старательного рядового – мистера Питкина в тылу врага: – Докладываю обстановку. Я задавала вопрос – я еврейка, меня только что в трамвае послали в Израиль. Как вы думаете, куда я должна деваться из Питера? Из девяти мной опрошенных трое велели мне отправляться к... матери, двое ответили, что в Израиле нам будет лучше, еще двое (мужского полу) попросили меня взять их с собой...

– Ну не дура ли ты, дочь моя!

«Как мне удалось вырастить такую дуру – принцессу, – думал Юрий Сергеевич. – Увезу девочку хотя бы на год...»

Провожали Раевских дважды. Последнюю до отлета неделю гости текли по длинному коридору как кровь по венам – непрерывно. Застолье, совсем прежнее, со стихами и песнями, не прерываясь, часто бурлило самостоятельно, без уставших хозяев. Все было как раньше, только «труба пониже и дым пожиже», – чуть-чуть, на всякий случай, прощались. Сквозь общий фон отъезда НЕНАВСЕГДА булькало, прорывалось – навсегда.

– Грант заканчивается, а контракт, как правило, возобновляется либо самим вызвавшим университетом, либо другой университет находится. Продлевается рабочая виза, и так несколько лет. А там уж и гражданство подоспеет. Как у Достоевского: «Перемена места – значит перемена всего».

– Россия обречена на неуспех... Как у Мандельштама, помните – чувствую «арбузную пустоту» России...

– А у Гоголя, помните? «Все казалось мне, что в Петербурге я наконец погибну».

Кто-то спросил жалобно:

– Ребята, вернетесь?

– Через год, – ответил Юрий Сергеевич.

– Через год, – ответила Маша. – Дед же здесь и баба Сима.

Баба Сима сидела почти трезвая. И тихая-претихая. Она не обижалась. Во-первых, она еще хоть куда, а во-вторых, чего обижаться – ее в американский университет не пригласили. Ей оставили деньги, много... Жаль только, в руки не дали, будто она маленькая, стратит лишнее...

– Я как волк, – вздохнул Юрий Сергеевич. – Знаете, как сороку спросили, что такое Родина. Она говорит: «Леса, поля». Спросили волка. Тот промолчал, не знал, что ответить. Взяли обоих, в клетках увезли на чужбину. Пришли опять спрашивать, что такое Родина. «Леса, поля», – отвечает сорока. Пришли к волку, а он сдох...

Юрий Сергеевич, разбирая перед отъездом бумаги, нашел на антресолях старые листы со смешными рисунками и стишками, что были когда-то пришпилены к входной двери. С собой их не увезешь, и, если бы он собирался навсегда, пришлось бы сжечь эти огромные помятые куски бумаги, на которых вся его молодость. Но они через год вернутся. Поэтому Юрий Сергеевич аккуратно уложил листы обратно на антресоли.

В аэропорту толпа вокруг Раевских так плескалась и бурлила, что оттесненные на периферию крошечного зала скромно улетавшие пассажиры недоумевали:

– Наверное, делегацию какую-то провожают...

– Если правительственная, то милиция была бы...

– Любинские так и не пришли... – прошептал Маше Юрий Сергеевич.

Среди такого многолюдья, обшей любви, всего лишь нет школьного друга...