Портрет художника в юности - Бахыт Кенжеев

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Если прищурить глаза, чтобы не видеть одутловатости лица и сухих морщин на руках, сжимающих раскрашенную люминесцентной краской лиру, то выходящий на подиум Златокудр Невский, с той же живописно растрепанной шевелюрой, что тридцать лет тому назад, в том же хитоне, кокетливо расшитом по мотивам Пикассо, в сущности, покажется тем же мальчиком, что и в годы нейлоновых плащей и первого искусственного спутника земли. Исаак же Православный уже годам к тридцати казался едва ли не семидесятилетним - да и вел себя, в сущности, как и полагается старику, теряющему с годами как навыки физической опрятности, так и романтическую привычку воспринимать любую драму в качестве трагедии.

Иными словами, юность - понятие относительное.

По большей части чувствуя себя далеко не старым человеком, я думаю, что моя юность, вероятно, кончилась летом 1978 года, когда я не по своей воле попал в известный всей Москве лазурный особняк недалеко от "Детского мира". Повод был самый пустяшный, однако самой встречи я ждал давно, понимая, что мой образ жизни не может не раздражать власть предержащих. Смешанные чувства владели мною, когда после нескольких минут нерешительного ожидания я толкнул, наконец, неподатливую дверь лазурного особняка: страх, и любопытство, и, если уж совсем честно, некоторая гордость: интерес со стороны тайной полиции в известном роде означал косвенное признание моего таланта на родине. Ничтоже сумняшеся, я уже полагал, что мы с приятелями известны на вольном западе: эллоны нашей троицы, как-никак, были напечатаны под одной обложкой с Бродским, Солженицыным, Ростроповичем. Очкастый стажер-француз, посетивший около года тому назад в Староконюшенном (Марина в тот вечер поехала в гости к матери), во-первых, выставил литровую бутылку коньяку, а во-вторых, долго и сочувственно качал головою, когда мы с Георгием и Петром наперебой жаловались ему на притеснения и хвастались машинописным альманахом, который выпускали мы тиражом в двадцать экземпляров вместе с литературными приятелями. (Помню, как тщательно выбирали мы оформление, в конце концов остановившись на полупрозрачных листках почтовой бумаги в голубой рамке, помню поиски машинистки и каллиграфа для переписывания гармоний, помню, наконец, безуспешные попытки распространения альманаха, чтобы покрыть расходы на издание). Переправленным с помощью француза за рубеж эллонам (в довольно посредственном переводе на русский) отвели весь экзотерический раздел в очередном номере набиравшего тогда силу эмигрантского журнала. Правда, в предисловии редакция сетовала, что наша группа (к тому времени мы уже называли себя группой) как бы замыкается в башне из слоновой кости и пишет так, словно советской власти не существует. В то же время отмечалась и бесчеловечность означенной власти, упорно не желающей признавать наших талантов. "Почти за десять лет активной творческой работы, говорилось в предисловии, у этой одаренной молодежи не появилось ни одной публикации на родине, двери гимнасиев для нее закрыты, а на хлеб ей приходится зарабатывать обычным для неортодоксальной советской интеллигенции способом: в котельных, в геологических экспедициях." Тут была доля преувеличения: Петр действительно работал истопником, зато Георгий числился сторожем при Александровском гимнасии (куда мы в результате могли попадать бесплатно), а ваш покорный слуга зарабатывал техническими переводами и, в общем, не бедствовал. Время от времени Вероника Евгеньевна устраивала вечера для всей своей студии в гимнасии при каком-нибудь заводском Доме культуры (умоляя нас быть осторожнее с репертуаром); мы могли сколько душе угодно исполнять свои эллоны на открытых для всех желающих занятиях студии в подвальчике старого здания гуманитарных факультетов на Моховой; наконец, наш небольшой кружок собирался друг у друга на квартирах. До некоторой поры тайная полиция нас не трогала, но любой идиллии, как известно, приходит конец.

Двери по сторонам коридора располагались с такой частотой, что помещения за ними, вероятно, были сущими клетушками. Так и оказалось: одно окно, едва помещающийся фанерный стол, несгораемый шкаф, и на внутренней стороне двери - плотничий гвоздь, на котором висел, источая запах утреннего дождя, серый габардиновый плащ старшего лейтенанта Зеленова.

- Здравствуй, Татаринов, - он привстал со стула, обитого потрескавшейся рыжеватой кожей.

- Ave, Caesar, - отвечал я, пожимая протянутую руку.

- Ох, аэд, все бы тебе драматизировать, - продолжал улыбаться мой старый товарищ (за миновавшие годы он отрастил канальские усики щеточкой и прибавил килограммов пятнадцать весу), - видишь, как разносит людей жизнь в противоположные стороны. Можно ли было десять лет назад представить, что мы с кем! с Алешкой Татариновым! будем сидеть по разные стороны этого стола! Помнишь кафе "Лира"? А портвейн на школьном дворе?

- Здесь и впрямь довольно неуютно, - сказал я.

- Что поделать, Алешка! Мы же на бюджете, мы обыкновенная, в сущности, советская организация, со всем положенным бардаком. Работы выше головы. И при этом, - он понизил голос, - в сентябре весь экзотерический отдел собираются отправить на картошку в подшефный совхоз. Твои дружки считают нас за кровопийц, душителей культуры, а мы, повторю, заурядные совслужащие. Куришь? - он протянул мне пачку той же "Явы", что много лет назад. - Фабрика "Дукат", к сожалению. Приходится самому подсушивать - зимой на батарее, летом на солнышке.

Я закурил. Табак и в самом деле был хорошо просушен, и горел удивительно быстро. Во дворе за раскрытым окном какой-то старик сугубо штатского вида высаживал на клумбе белые и розовые флоксы. Панибратский тон Зеленова звучал ужасно фальшиво - в конце концов, мы никогда не были с ним друзьями, да и надрывных излияний я никогда не любил.

- Только не нервничай, - предупредил он мой вопрос. - Рядовая дружеская встреча. Можешь считать, что я воспользовался служебным положением, чтобы повидать брезгующего моим обществом старого товарища.

Я недоверчиво промолчал.

- Ты ведь, я надеюсь, остался советским человеком, несмотря на грехи молодости? - осведомился Зеленов уже чуть менее фамильярным голосом.

- Остался, - кивнул я, оставив "грехи молодости" без внимания.

- Значит, найдем общий язык, непременно найдем, - он выдвинул несколько перекошенный ящик стола и достал из него сначала пухлый желто-бурый скоросшиватель, а потом - мой собственный кассетный магнитофончик, пропавший месяц назад из Староконюшенного переулка, и шесть кассет. - Воры пойманы, похищенное изъято. Распишись в получении, нам чужого не надо.

- Кассет было больше сорока, - сказал я почти обиженно.

- Мы возвращаем только пустые. Понимаешь, полагается их все прослушать. Антисоветчину и идеологически ущербные произведения изымаем, нормальное искусство возвращаем.

- Когда?

- Со временем. Ну и, конечно, в зависимости от найденного общего языка.

Я оставил на ротапринтном бланке мгновенно расплывшуюся подпись и положил магнитофон с кассетами в портфель.

- Хорошо, что поместился, - сказал Зеленов оживленно, - а то пришлось бы оформлять пропуск на вынос материальных ценностей. Представляю, как тебя накачали твои дружки перед этим визитом. Уже дрожишь: провокация, дескать, сейчас на выходе проверят портфель и обвинят в краже собственного имущества. Успокойся, здесь в такие дешевые игры не играют. Магнитофончик-то где покупал? Только не вздумай лгать Володьке Зеленову. Я же не для протокола.

- Он совсем старый, - сказал я, - то и дело барахлит.

- А все-таки?

- На этот вопрос я отвечать отказываюсь, как не имеющий прямого отношения к делу, - вдруг сказал я.

Этой фразе, как и всей системе ответов на вопросы тайной полиции (придуманной святым человеком Владимиром Альбрехтом), меня вчера долго учили озабоченные Петр и Георгий, но я не был уверен, что наберусь мужества ее употребить.

- Слышали мы такие ответы, - хмыкнул Зеленов, - однако слышали и другое. Например, коллеги недавно рассказывали мне одну совершенно детективную повесть. Представь себе некоего студента-первокурсника, который получает от своего научного руководителя энное количество секретного вещества. И меняет его у одного довольно подозрительного типа на какую-нибудь импортную безделушку, скажем, магнитофон. Не задаваясь вопросом, что с этим веществом произойдет дальше. А может быть, и задаваясь, однако не обладая слишком твердыми моральными принципами. Подозрительный же тип, допустим, продает его иностранному дипломату. А научный руководитель исчезает за границей при таинственных обстоятельствах. И, надо полагать, является к своим новым хозяевам не с пустыми руками. Возникает законный вопрос о роли того студента-первокурсника во всей этой, прямо скажем, довольно неприглядной истории.