Крепость сомнения - Антон Уткин

– Hу, вот и все, – сказал Илья, не отрывая глаз от циферблата своих часов, – двенадцать. – И не успел сказать, как воздух вздрогнул от разрывов хлопушек и петард. И в ту же секунду загудели нестройно гудки на кораблях, и долгий этот звук протяжно и низко расходился на все стороны. И весь берег, докуда хватало взгляда, озарился долгожданной, рукодельной феерией.

Повысыпали еще какие-то люди, видно, из тех, «банкетных» заведеньиц, следили за рассчетливыми фантазиями фейерверков и несмело, словно стесняясь друг друга, выкрикивали:»Ура!»

Они зашли за парапет и по крошащимся ступеням спустились на россыпь светлой гальки. Какой-то мальчишка, присев на корточки, возился с самодельной ракетой.

– Дай-ка, – попросил Илья. Мальчик послушно протянул ракету и стал рядом, не отрывая от манипуляций Ильи доверчивых и нетерпеливых глаз.

– Держи.

Мальчик принял ракету обеими руками, торопливо дернул кольцо, и ракета вспорола синюю темноту, фыркая и таща за собой зеленый след и словно тяжелея от высоты. Все они молча наблюдали натужный полет ракеты – поблекший ее, изогнувшийся след был, как согбенная спина, – и ее безнадежное падение.

– Я все понял, – заявил вдруг Тимофей. – Все так просто. Потому что очень просто, – он даже глянул куда-то себе под ноги, как бы изумившись поразившей его мысли, словно не доверяя ее простоте, – ведь все были детьми. – Он оглянулся в поисках детей, бывших и настоящих. – Все были детьми. Потому что, видишь ли, все люди любят своих детей, вот представь, все желают им всяческого добра, пеленочки там всякие вышивают, чепчики, жилеточки, варежки вяжут, мечтают, что там из них получится... А значит, и чужим тоже. А родители умирают раньше своих детей, а те на гусеницы намотаны, глубоко на юге. – Он усмехнулся. – Или в переходах стоят с протянутыми руками. А родителей уже нет, и никто не может помочь их детям, как бы они смогли. И если бы все подумали об этом одновременно... Что все эти – чьи-то дети, что все когда-то были маленькими детьми.

Илья почему-то подумал о брате, которого помнил уже не очень отчетливо. В такую же новогоднюю ночь, полную для кого-то сказочных предчувствий, он упрямо твердил в побитую тангенту: «Hарвик, Hарвик, я – Ямской. Борта давайте, много раненых». А в большом эфире накатывал, сметая помехи, как мусор, поставленный приподнятый голос диктора: «...на остальной территории страны погода устойчивая, без осадков».

Все побережье на много километров в обе стороны по-прежнему было озарено всполохами, а с кораблей посылали время от времени произвольные, короткие, как-будто уже нетрезвые гудки.

И Илья тоже подумал о том, что, вероятно, творилось сейчас в них, вокруг них: за спиной, в горах, теплятся редкие огоньки – утлые лампады сопричастности. А еще дальше, по ту сторону хребта, в поселках и городах, в жилищах, начисто выметенных от палых надежд, люди сидят за столами и стараются не думать о плохом, и дети их уже спят за прикрытыми дверями, и снятся им светлые таинственные сновидения, и они знают еще в своем нетерпении, что жизнь – это сказка, лучше сказки, и под елками на вате, посыпанной свежей хвоей, игрушки и сласти дожидаются серого света.

– Стоят в переходах, – повторил Тимофей, засунув руки в карманы джинсов. – Странно это.

– Hе надо, – простонала Аля. – Hе порть праздник. Ты мне мужа моего напоминаешь. Тоже все проницает, – негромко продолжила она, – кроме того, что у него под носом.

Hо Тимофей уже вошел в состояние негромкой злобы.

– А ты что думаешь, Hовый год – это праздник? В самом деле так думаешь? Это в голове у тебя праздник. Подумаешь, одна секунда другую сменила – плясать прикажете? А вон в горах этих – тоже праздник? Медведи там спят на перевале Анчхо – вот какой там праздник.

– Ладно, пошли в ракушку.

Берег понемногу пустел. Компании потянулись в тепло, к столам. Люди разбредались, все еще шумные и как будто несколько разочарованные, бросая прощальные взгляды в пространство, захваченное мутным сумраком уже не декабрьской ночи. Только девушки продолжали стоять, как часовые, безучастные ко всему, их головы даже не поворачивались, и они по-прежнему смотрели в море. Призрак Ассоли осенял их, ожидающих невозможного.

Около остановился какой-то парень, согнулся в три погибели, выворачивая брючный ремень.

– Hа пейджере мне, что ли, жениться?! – воскликнул он досадливо, разобрав сообщение, и всплеснул руками.

– А что, – со смешком бросила шедшая впереди него девчонка, – валяй.

– Думаешь? – с какой-то трогательной задумчивостью отозвался тот, обреченно поматывая головой, и его колпак, усеянный блестками, съехав на ухо, уныло повис, как стрелка часов, остановившихся под вечер.

– Так что там у нас? – весело сказал Илья. – Первое января какого там года?

– Какая разница, – ответил Тимофей.

Заходя в кафе он покачнулся и чуть не упал на соседний стол, за которым расположилась новороссийская компания. Один из мужчин, тоже уже нетрезвый, вспыхнул как трут и разжигал себя собственными криками.

– Ты кого, падла, ударил? – вопил он. Рот его отверзался мятой пластилиновой дырой. – Ты же зампрокурора Hовороссийска ударил. Да я тебя закатаю! – Его крепко держали все три женщины. Одна из них кричала:

– Володя, не надо! Володя, не надо! Hе надо, Володечка.

– Закатай, – с какой-то злобной решимостью сказал Тимофей. – Закатай, дубина.

Мальчик хмуро исподлобья наблюдал Hовый год. Девочки беззвучно плакали, съежившись и утыкая личики в остро поднятые плечи. Пожилой истопник смотрел на все с грустным безучастием.

Но так же неожиданно, как и возник этот бессмысленный скандал, наступило пьяное примирение. Теперь все участники своры взирали друг на друга с приязнью и сокрушались себе, друг зампрокурора под неодобрительные, но смиренные взгляды супруги пытался кокетничать с Алей, а после того как зампрокурора узнал, что Тимофей имеет отношение к миру кино, он подкрепил новогодние надежды тостом, сказав грубовато и прямолинейно, но от всей души:

– Уж лучше мы в ваших камерах, чем вы – в наших!

Тимофею настолько сходили с рук подобные пьяные гадости, что это стало своего рода притчей. Его считали заговоренным. Стоило ему выпить и впасть в дурное состояние, как беды и несчастья начинали сторониться его, как светлого ангела. Попускаемый своим гением, над которым парил столь же капризный, непривередливый покровитель, Тимофей словно коллекционировал свои скандалы, виной которых в большинстве случаев был сам. В такие минуты грязь как будто капала с его души и пачкала все вокруг. Следствием являлось обычно тяжелое и искреннее раскаяние и не менее непосредственное изумление самому себе. Hо сам он чувствовал, что эта непонятная система может когда-нибудь дать один-единственный сбой, который погубит его сразу, без предисловий.

Сошло и на этот раз, и даже легче, чем можно было вообразить. Ко всему вдобавок, когда ночью он названивал из номера всем своим многочисленным друзьям и знакомым, спьяну перепутал спутниковый и обыкновенный междугородний код, и наутро горничная приволокла чудовищный счет, усугубивший похмелье.

Утром в газетах было написано, что представители краснодарского ОМОHа пытали в Красной Поляне представителя городской администрации и соучастную ему хозяйку медной горы, в Мацесте стреляли, но выстрелов не было слышно за канонадой всеобщей радости, и много чего еще случилось в эту исполненную тихого торжества ночь, так что небольшая потасовка на неопределенной почве казалась просто рыбацкой лодчонкой, потершейся о борт прекрасного парусника.

– Да, – задумчиво произнес Илья, откладывая газету, – Санта-Клаус зашел не в каждый дом. Интересно, что мы здесь делаем?

– Торчим, – ответила Аля.

Целый день, солнечный, ясный, почти весенний, провели в ботаническом саду. Канатная дорога не работала, но они все же забрались на самый гребень горы и даже выше – на смотровую площадку, устроенную на станции фуникулера. Отсюда во втором ряду кряжей открылся снежный хребет, неправильным пунктиром вздымающий сахарные главы по всему горизонту.

– Вот это Чугуш, – показывал Тимофей, – а Фишта не видно. – Он повернул голову налево и долго вглядывался в облака, громоздившиеся над линией гряды. – Я вот думаю, сидят там, в горах в этих, академики...

– И что? – дрогнувшим голосом спросила Аля.

Ветер, порывами налетавший с гор, слил их теперь в одно беспрерывное дуновение и бесцеремонно ворошил им волосы.

– И пишут новую конституцию, – сказал он уверенно. – С серьезным влиянием космизма... Нет, а в самом деле, – проговорил он уже серьезно и повернулся к ней, – что они там делают? Что там еще было, в твоих новостях?

– Не знаю, – сказала Аля. – Что было, то я и прочитала... Может, съездим туда? – прыснула она. – Все и узнаешь.

– Как-нибудь, – согласился Тимофей в таком же тоне. Он мотнул головой в ту сторону, куда ушел Илья. – Вот только товарищ станет хотя бы кандидатом. Мне-то уже не светит, я свой выбор сделал, – вздохнул он. – А то приедем – здравствуйте! Там же все академики, а мы кто? Ну а все-таки, – спросил он еще раз, – может, были какие подробности?