Крепость сомнения - Антон Уткин

Место камней, обладающих волшебной силой сокровенного знания, заняли теперь понятия и формулировки, и отныне поиск магического словосочетания, а еще лучше – просто слова – занимал его ум и душу. Даже закончив университет и защитив диссертацию, он оставался отчасти алхимиком. Это было чертой его характера, которую не могли превратить в галочку разума никакие доводы здравого смысла. «Наблюдение и изучение разумом начала и движения природы отдельных явлений нельзя считать бесполезным и лишенным удовольствия. Думать же и уверять себя, что можно постигнуть сущность вещей, было бы самоуверенностью и невежеством, вдвое превышающим незнание». Это предостережение, посланное Агафием из византийского хмурого утра, все еще кривило его лицо недоверчивой улыбкой несогласия. Он по-прежнему верил в то, что мироздание если и не познаваемо, то постижимо, но вынужден был повторять за Синесием: «Мир остается загадочным, назову я его Богом или нет».

Вспоминая минуты, проведенные под небом Страны Городов, венчающие своими остриями участки жизни и слившиеся сейчас в одно сплошное видение, он думал, что был тогда ближе к своему открытию, чем теперь. И еще думал о том, что целью времени, возможно, является не будущее, а прошлое.

Тимофею нравилось бывать дома у Галкина. Сколько он помнил это жилище, оно всегда имело вид не то склада, не то антикварного магазина. Комнаты две, но просторные, а также и кухня были захламлены до предела, в некоторых местах надо было пробираться боком, а в некоторых нога человека вообще не могла ступить, и там ступали только его четыре кошки, подобранные и пригретые им в разное время и при разных обстоятельствах. Как-то раз Галкин признался Тимофею, что когда был мальчишкой, слонялся по арбатским переулкам и свинчивал бронзовые ручки с дверей старинных особняков и с парадных многоквартирного модерна. Так, вероятно, и началась эта беспорядочная страсть к рухляди и любовь к кошкам, бродившим там же, где их почитатель. Эту предосудительную страницу своего детства Галкин объяснял недоверием к государству и был искренне убежден, что любая старина куда лучше сохранится в его тесной квартире, чем предоставленная самой себе и охранным грамотам культурных учреждений. Тимофей даже думал, что если бы это было возможно, Галкин разобрал бы по кирпичам все московские монастыри и складировал бы их до лучших времен, когда люди станут кошками.

Про некоторых людей говорят, что они живут не в своем времени. Сказать такое о Галкине было нельзя, потому что он жил во все времена сразу. «История – это большое уголовное дело, – говаривал он. – В том, конечно, случае, если судебником выступают заповеди Нагорной проповеди». Клочки этого «уголовного дела», собранные здесь вместе без какой бы то ни было системы, пребывали вечно в пыли, на которой можно было оставлять внятные, но недолговечные автографы. Некоторые из них имели в самом деле ценность, достойную почтения, другие, способные снискать его разве только своим почтенным возрастом, словно бы взывали: «Молю о погребении. Предай меня земле. Мое место на свалке», как пишут «помой меня» мальчишки на заляпанных грязью автомобилях. «Чудесная вещь! Превосходная вещь!» – приговаривал он, бросая взгляд на ту или иную принадлежность своего беспорядка, даже если это и был осколок плинфы, годный только на то, чтобы занимать место. С другой стороны, была особая прелесть в том, чтобы очистить апельсин новгородским ножиком одиннадцатого века или примерить карликовый, узкогрудый придворный мундир, смахивающий на предмет реквизита детского театра. «Старые вещи не любят одиночества», – пояснял Галкин, когда кто-нибудь из его гостей указывал на беспорядочный ворох бесценной рухляди, и тут же демонстрировал новые поступления: фрагменты кожаной обуви первых кантонистов или казенную бумагу, протравленную пернатым хищником и помеченную аккурат 1800 годом.

Самый же мелкий, но действительно необходимый хлам современного обихода он держал в немецкой каске времен Второй мировой. В каске, служившей вместилищем колец скотча, скрепок, истекших стержней, зажигалок, визитных карточек и прочего похожего барахла, зияла рваная осколочная рана, не оставлявшая сомнений в конце ее обладателя. Желая выудить понадобившийся предмет, Галкин запускал в каску руку, долго и безуспешно там рылся, пока, раздосадованный, не вываливал разномастное содержимое на подвернувшуюся поверность и, прежде чем сложить, а вернее, ссыпать все обратно, водил пальцем по краю отверстия и философски вздыхал.

– Любишь ли ты Матрену Ивановну? – первым делом спросил Тимофей и сунул руку в сумку.

– Какую еще Матрену? – недовольным голосом спросил Галкин. – Ивановну.

– А такую, нашу тетку родную, тетушку нашу ненаглядную, что всех нас веселит, приголубливает и спать укладывает.

Галкин в недоумении смотрел на Тимофея. Насладившись его растерянностью, Тимофей извлек из сумки бутылку виски.

– Так знай, – строго молвил он и со стуком установил квадратное донышко на столешницу. Галкин отрицательно покачал головой.

– А чего? – растерянно спросил Тимофей.

– Да так, – хмуро ответил Галкин. – Послезавтра на работу.

Тимофей сидел в насмерть продавленном кресле, в котором, согласно преданию, сиживал патриарх Тихон, между гравюрами с изображением коннетабля Бертрана и сеньором Парасидом в момент пленения им турецкого паши. Противоположная сплошная стена была занята огромной географической картой, на которой булавками с флажками были отмечены места, где Галкину довелось побывать.

– А вот я тебе что покажу, – пробормотал Галкин, вскочил на стул и полез на полку, задел свернутые трубками карты, грудой лежавшие на ней, и оттуда низвергнулся целый ливень картонок, тускло звякнула продавленная медь туркменского кувшина, босфорские монеты сплясали у ног Тимофея дружным коллективом, а прямо ему на колени упал какой-то невесомый глиняный лепесток – обломок чернофигурного сосуда, на котором можно было различить женскую головку в греческий профиль, а под ней сохранилось начертание первой буквы слова, давно рассыпавшегося в прах.

Галкин слез со стула и увидел, что рядом с бутылкой явилась черная лендриновая тетрадка.

– А это что? – поинтересовался Галкин, взяв ее в руки и перелистнув несколько страниц.

– Не знаю, – пожал плечами Тимофей. – Что-то написано. Инструкция, как найти золото Колчака, – усмехнулся он.

– Что же ты такой нелюбопытный? – с упреком сказал Галкин.

– Какой есть, – огрызнулся Тимофей. – Давай скажи свое слово, – призвал он Галкина, положив ладонь на обложку, словно давая клятву не разглашать ее содержимое, если удастся его понять.

– Скажу, если оно у меня есть, – согласился Галкин, беря в руки тетрадку. – Что же это такое? – спросил он, перелистывая пустые листы. – Остров сокровищ какой-то.

– Да вроде того, – подтвердил Тимофей. – Остров сокровищ, где живет Синяя птица.

– Синяя птица, – повторил Галкин без выражения. – Названия какие-то странные: «Крепость Сомнения», форт как?.. «Без-мя-теж-ность», – разобрал он, наклонив голову. – Насколько помню, форт в России был только один – Александровский, на Каспийском море со стороны Туркмении. Я там был, кстати. Ну, еще форт Росс был в Калифорнии, но это... Да он и сейчас есть, по-моему.

Лампа была выведена из своей задумчивости и, как корабельный прожектор, строго уставилась на восточное побережье Каспия, ужаленное Александровским фортом.

– Погоди, – вспомнил Галкин, – есть ведь еще мыс Терпения и залив Терпения на Сахалине.

Тимофей отрицательно поводил головой.

– Где ты взял тетрадку эту? – спросил Галкин и придал лампе ее обычное отстраненное положение обиженного ребенка, на которого не обращают внимания поссорившиеся родители.

октябрь 1994

В Сухуми Тимофей спустился, когда сумерки поздней осени вяли над стылым морем. Волны, налитые недоброй свинцовой силой, угрюмо били в бетонный парапет. Пугливо скользили по глянцу мандариновых листьев фары запоздалых маршрутных такси – старых перегруженных «РАФов», едва не цепляющих днищами асфальт. Лучи их фар, длинные и острые, как стилеты, освещали редких прохожих, пугливо жавшихся к развалинам.

С трудом он нашел улицу, на которой жил его университетский друг Инал. Сам Инал был по делам в Очамчире, но пожилая неразговорчивая абхазка, следившая за домом, была предупреждена и устроила Тимофея.

Утром он пошел бродить по городу. Два дня назад он видел его с большой высоты. На покрытой инеем траве полукругом стояли мертвые ацангуары – жилища мифических пастухов, – глухой поток, выходящий из недр горы, сбрасывал по ступеням каменных глыб ледяную воду, и шум его напоминал шум автомобильной дороги, и влекла себя по небу полная белая луна, а потом размытым красным пятном сползала за черный хребет, и далеко внизу плоский город пылал у плоского края земли.