Оле Бинкоп - Эрвин Штритматтер

Мотоцикл Оле Бинкопа стоит перед дверью. Ему надо съездить в город за деньгами. Он забегает в дом — взять сберегательную книжку. Она лежит в картонке из-под цилиндра. Бесполезный свадебный цилиндр Оле подарил трубочисту. В этой же картонке лежал и партбилет Оле, когда он еще был коммунистом и полноценным человеком. Оле сует руку в картонку — сберегательной книжки нет. Нет? В последнее время он пользовался ею не реже, чем Герман своим молитвенником.

Он выворачивает карманы своей куртки. Неужели память ему изменила? Он ищет, не доверяя себе, даже шарит под шкафом. Возможно ли, что Герман нечист на руку? Нет, господь бог не ворует. А Аннгрет? Книжка у Аннгрет!

Бинкоп осаждает Аннгрет в комнате с голубыми розами. Что она, вообще больше не выходит из дому?

Оле слегка подтачивает ключ, который ему удалось подобрать. Делает он это во дворе на точильном камне. Оттуда видно комнату Аннгрет. Аннгрет резко окликает его из окна:

— В чем дело?

— Ни в чем. Мне тут надо наточить одну штуку.

Смеркается. Коростель покрикивает во ржи. Заливается соловей. Аннгрет выходит из дому. Она идет к Коровьему озеру. Дикие утки крякают, кряхтит цапля. Аннгрет их не слышит. Вечер, перламутровая зыбь на озере, запах ржи с полей — все это уже не для нее. Она здесь чужая. С корнем вырванная водяная лилия. Игрушка ветра и волн.

В деревню Аннгрет возвращается затемно. У Ласточкиного ручья возле лесопильни квакают лягушки.

Она стоит под окном комнаты с желтыми розами. Ждет, ждет. Ничто не шелохнется. Она стучит в окно, обходит вокруг дома, стучит то там, то здесь. В окно кухарки, в окно старой хозяйки. Ответа нет. Лягушки квакают. Звезды высоко стоят в небе. Земля кружится в мировом пространстве.

Камень запущен в окно. Стекла разлетаются вдребезги. Аннгрет залезает в дом. Как воровка, прокрадывается в комнату.

Почти в то же самое время звенят и бьются стекла в доме Бинкопа. Оле залезает в комнату с голубыми розами. Ключ, который он подтачивал и шлифовал, все равно не подошел.

Он бредет ощупью. Какая-то ваза разлетается на куски, фотокарточка падает с ночного столика. Чья карточка? Конечно же, его соперника. Он швыряет ее в угол, где печка. Он шарит в ящиках, в коробках и шкатулках. Находит связку писем, цепочки, браслет, буквы, вырезанные из газеты, крем, духи и туалетную воду; их общей сберегательной книжки нет как нет.

Оле отворяет дверцу кафельной печки. Топка битком набита бумагой. Он вытаскивает ее, роется в золе. Потом зажигает спичку — посмотреть на фотографию в разбитой рамке: вот он, молодой, в свадебном цилиндре, с гвоздикой в петлице. Аннгрет прильнула к его плечу. Лживое прошлое!

Растерянный, Оле сидит на краешке кровати, его вымазанные сажей руки болтаются в пустоте. Герман храпит во славу господа. Земля кружится в мировом пространстве.

Долго тянется эта ночь, но когда-нибудь должна же прийти Аннгрет. И что тогда? Ему нужна сберегательная книжка. Он слышит плачущий голос Софи Буммель: ни гроша в доме! Оле, дай немножко денег!

В деревне будут издеваться над ним: «секта» сидит на бобах!

Антон, что мне делать? Помириться с Аннгрет? Неужто ты этого потребуешь?

Горе валит его на постель. Аннгрет возвращается. Оле встает и идет к ней. Комната залита лунным светом. Аннгрет бледна. Совсем как в тот раз, когда она сидела на мешке с зерном.

— Дай мне книжку! Софи Буммель необходимы деньги. У Эммы Дюрр двое ребят. Аннгрет, дай мне книжку!

Аннгрет властно:

— Ни за что! Ты из меня дуру хочешь сделать! Слышишь, люди смеются!

Оле просыпается. Две куры квохчут под окном.

В разбитом окне желто-голубой комнаты развевается занавеска. Робкий прощальный привет. Дверь стоит нараспашку. У той, что вышла отсюда, обе руки были заняты, она не могла ее закрыть. На столе букет васильков. Цветы это или сорняк? Возле букета разбитая фотография. Она перечеркнута синим мелком. Одна черта пересекает лицо Оле.

Тяжело ступая, Оле идет к пианино. Ему чудится, что он в комнате покойницы. Он захлопывает крышку. Режущий ухо диссонанс взмывает к потолку.

Часть вторая

Земля кружится в мировом пространстве. Тусклое солнце выходит из-за леса. Бледный свет разливается над землей. Развиднелось. Дальше ушел горизонт. Ранняя осень.

Сизую росную траву прошила цепочка крупных следов. Следы оставил человек. В высоких резиновых сапогах прошел он по заболоченным лугам.

Луч солнца разыскал озеро. Озеро лениво приоткрыло один глаз. Человек приставляет ладонь ко лбу. Очень уж рассверкалась вода. Ранняя осень.

Цепочка следов тянется дальше, вокруг озера, и свидетельствует: здесь побывал председатель сельскохозяйственного кооператива «Цветущее поле». В воскресенье еще затемно пришел он к озеру за советом.

Несколько лет назад кооператив называли новым крестьянским содружеством. А Оле Бинкопа и его друзей дразнили сектантами и святошами. Но все это быльем поросло, стало историей.

Новый кооператив насчитывает сейчас двадцать пять голов — даже больше, потому что сам Оле о трех головах, и упрямая башка в придачу. Нельзя, конечно, требовать, чтобы его любили такие люди, как толстый Серно, рыбак Анкен, бухгалтер-самоучка или Тутен-Шульце, хитрец из хитрецов. Для них Оле словно рыжий бык в стаде черных коров, для них он — возмутитель спокойствия, он плюет на добрые крестьянские традиции, попирает нравственность.

Не диво, что и у Яна Буллерта, друга детских лет, Оле тоже не в чести. Для Буллерта он вроде Ганса Дурачка, испытывает судьбу и, того гляди, загубит с трудом добытую славу нового крестьянства.

Удивительно другое: отнюдь не все члены кооператива горой стоят за Бинкопа:

— Разве «Цветущее поле» — не добровольное объединение? Разве не сулили всем, кто в него вступит, царствие небесное на земле? — спрашивают они. — А что вышло на деле? Что без труда на небо не попадешь, работать надо много, а доходы пустячные. Хотя деньги, можно сказать, валяются под ногами.

— Сделайте заем, не позорьте деревню своей нищетой! — вещает государственный аппарат устами бургомистра Фриды Симсон.

А Оле, упрямый осел, сделал небольшой заем для почину, да и то решил избавиться от долгов при первой же возможности.

— Раз заем, два заем, без конца давать взаймы никто не может, а молодое государство и подавно, — возгласил он.

Куда делся горшок небесного меда, из которого думали полакомиться Франц Буммель и Мампе Горемыка? И куда делся тороватый председатель после того, как он принял в «Цветущее поле» Карла Крюгера, бывшего районного секретаря? Он стал вроде управляющего имением — вот как надо бы ответить на такой вопрос, если бы Оле хоть самую малость щадил себя. Рабочий конь этот Оле, иначе не скажешь.

Целый год уже в толчее замшелых сельских крыш сверкает красной черепицей новая кровля. Это коровник — краса и гордость кооператива. Памятник новейшей истории деревни Блюменау, независимо от того, все это признают или нет. Для Мампе Горемыки новый хлев — это двести тридцать невыпитых бутылок водки, для Франца Буммеля — пятьсот восемьдесят несыгранных партий в карты, для толстого Серно и его собутыльников новый хлев — это вызов, богохульство, за которое господь до сих пор никого не покарал.

Но Оле так и не выучился самодовольно складывать руки на сытом брюхе. Он не ждет, когда жизнь доберется до него, а сам идет ей навстречу. А ну, выкладывай, что ты припасла для «Цветущего поля»?

Минувшей ночью он плохо спал. Жизнь припасла для него Коровье и Телячье озера. А что такое озеро?

Озеро — это кусок земли, покрытый водой. Какая выгода кооперативу от этого куска, если для его осушения потребуется не меньше сотни людей и множество машин? Оле, как в детстве, разговаривает с животными и неодушевленной природой.

— Ишь как разлеглась, а проку-то с тебя что? — спрашивает он у сверкающей на солнце воды.

Солнечные лучи нагревают воздух. Воздух тихо звенит. Камыш шелестит под утренним ветерком. Что ж, и это ответ.

Оле вступает в беседу с проснувшимися камышинками:

— Стоите тут да шелестите, загордились, толку от вас чуть, а ведь могли бы стать газетой, либо плакатом, либо циновкой.

Из озера вытекает ручей. Он не спеша пробирается по лугам, размывает и заболачивает их. На одном лугу Оле останавливается, срезает ивовый прут. Прут длинный — раза в два длинней, чем сам Оле. А в нем, слава тебе господи, метр восемьдесят — его призывная мерка в начале войны.

Оле сдвигает шапку на затылок, и волосы его рассыпаются. Сейчас они цвета прелых каштанов. Он втыкает прут в болотную землю, вытаскивает его и продергивает через сжатый кулак; потом с довольным видом кивает головой и опасливо озирается. Разве он сделал что-нибудь нехорошее? Да нет, это он по привычке. А привычка зародилась на этом лугу.