Банда - 2 - Виктор Пронин

- Вы не возражали?

- Мы возражали, но он нас не послушал. Я сам сказал ему, чтоб он не трогал бумаг...

- А он?

- А он мне вот сюда, - Шаланда показал на щеку, которая за время их разговора увеличилась вдвое.

- Он сказал как его зовут?

- Сказал... Амон.

- Омон? - удивился Пафнутьев.

- Паша, А! Амон.

- Дальше.

- Как только он увидел наручники... Взрыв. Понял? С ним произошел взрыв. Помню, что он вскочил, вдруг вижу - на капитана, вроде как сам по себе опрокидывается стол, стул летит в окно, но там решетка и он вместе с битым стеклом падает на пол... Потом оказалось, что я все это наблюдаю, лежа вон в том углу... Когда он начал бумаги собирать, я сказал ему, строго так сказал, чтоб он не смел этого делать.

- А он?

- Ногой в скулу, - пожаловался Шаланда. - И унес протокол с собой.

- Хорошо, что он тебя не захватил... А ведь мог.

- На кой я ему?

- Заложником. Как заложник, ты очень даже неплох. Без пищи месяц можешь. Продержаться. На подкожном жиру.

- Обижаешь, Паша.

- Неужели достал? - рассмеялся Пафнутьев.

- Ладно, Паша. Замнем. Как ты думаешь, что он сейчас сделает? Как поступит?

- Ляжет на дно. Постарается выехать... А скорее всего... Завтра утром жди - в сводке происшествий обязательно будет угон машины с тяжкими последствиями для владельца.

- Ты думаешь?

- А ты?

- Ладно, Паша. Остановись. Потоптался по мне и хватит. Побереги силы. Жизнь продолжается. А то, я смотрю, ты был настроен на легкое решение... Позвонил Шаланда - иди, Паша, забирай своего опасного. Ни фига. И тебе попотеть придется. Ишь, какой шустрый! - Шаланда немного оправился от шока, нащупал довод, который, если и не оправдывал полностью, то позволял вести себя с достоинством.

- Ладно, Шаланда... Выздоравливай, - Пафнутьев похлопал майора по плечу. - Все хорошо кончилось. Могло произойти и худшее. Поправятся твои ребята, вспомнят подробности... Теперь он засветился. Вы его видели, узнаете в случае чего... Напиши подробный словесный портрет. Сделаешь?

- Распишу. Уж я его распишу... До родинок под мышкой.

- Родинки, может, и не стоит, а вот все остальное - ты уж поднатужься. Когда поймаю твоего Амона - приглашу. Пойду на нарушение - позволю тебе съездить его по морде. Не откажешься?

- Не откажусь, - ответил Шаланда, сосредоточенно глядя в угол разгромленного кабинета. - Ох, не откажусь, Паша. Всю душу вложу.

***

Сысцов сидел под громадной липой, в плетеном кресле, закутавшись в мягкий свитер и расслабленно наблюдал, как медленно и одиноко падают один за другим желтые листья. "Скоро зима, - думал он, - скоро зима..." У ног его, прямо в листьях, стояла открытая бутылка, в руке он держал тонкий стакан с густым красным вином.

С некоторых пор он пил только красные грузинские вина - "Оджелеши", "Мукузани", "Киндзмараули". Этих вин не бывает в продаже, их делают слишком мало для того, чтобы продавать. Не появлялись они в магазинах еще и по той простой причине, что у них не было цены. Люди, разбиравшиеся в винах и имеющие деньги, платили за них столько, сколько запрашивали - тысячу рублей, десять тысяч, сто тысяч рублей за бутылку. Поэтому и продавать их не было смысла, их можно было только дарить. Ящиком такого вина можно было расплатиться за зарубежную поездку, вызволение родственника из тюрьмы, за министерскую должность или приличную квартиру. И люди, которые хотели привлечь на свою сторону Сысцова, знали, что для этого достаточно подарить ящик красного грузинского вина. Никакие испанские, французские, итальянские, греческие вина по качествам своим, по вкусу, запаху и цвету даже близко не могли приблизиться к "Оджелеши" или "Мукузани", не говоря уже о "Киндзмараули". Поэтому эти вина даже сравнивать с лучшими зарубежными, было бы просто нечестно, потому что они являли собой уже нечто другое, нечто более высокое и ни с чем не сравнимое.

Сысцов их и не сравнивал. Грузинские красные вина - единственное, что его интересовало в оставшейся жизни. Все что он делал, к чему стремился и что искренне ценил - это красные грузинские вина. Ради них он наказывал и поощрял, возносил и ниспровергал, ради них, в конце концов, ввязывался в кровавые схватки, рисковал жизнью и благополучием.

Конечно, был и авантюризм натуры, укоренившаяся привычка управлять, была животная жажда властвовать, но если спросить - чего хочет для себя лично, он задумается, поводит в воздухе ладонью с обвисшей кожей и ответит примерно так: "Разве что пару ящиков "Оджелеши"... Ну и, конечно, "Киндзмараули"..."

И улыбнется виновато, словно по оплошности выдал что-то важное о себе, словно раскрылся в чем-то заветном.

Хмель, который давали эти вина, не мог сравниться ни с чем. Водка попросту оглушала и рассчитана была в общем-то на молодой организм и безудержный аппетит. Коньяки из тех же грузинских подвалов, лучшие коньяки мира, сравнивать которые с "Наполеонами", "Мартелями", "Камю" было бы тоже нечестно по отношению к этим зарубежным суррогатам, так вот эти настоящие коньяки тоже не трогали душу Сысцова. Он любил хмель легкий, воздушный, хмель, который можно было поддерживать достаточно долго, сидя в низком плетеном кресле и наблюдая за угасанием природы. И чтобы неяркое солнце пробивалось сквозь редеющую листву липы, и покалывало бы глаза, щеки нежными несильными уколами, и постепенно все легче становилась бы бутылка у его ног, но это бы его нисколько не огорчало, потому что Сысцов знал - в подвале дома стоит ящик точно с такими же бутылками, едва начатый ящик. И достаточно махнуть рукой, как красивая девушка в сером свитере и синих джинсах сбежит по ступенькам его дома и будет у нее в руках тяжелая, только что открытая бутылка божественного "Оджелеши". А на лице у девушки будет улыбка, не осуждающая, нет, упаси Боже, не угодливая или заискивающая, это еще страшнее, у нее будет просто радостная улыбка. Она будет счастлива оттого, что он, Иван Иванович Сысцов, на какое-то время поставил ее на один уровень с "Оджелеши", оттого, что пусть совсем недолго они являли собой одно целое - тяжелая бутылка лучшего в мире вина и радостная красивая девушка с легкой походкой. Да, она искренне радовалась за Сысцова, который чувствует себя настолько хорошо, что душа его, усталая и могучая, мудрая и утомленная, потянулась к ней и ко второй бутылке. Возраст и уходящие, подыстощившиеся силы не позволяли Сысцову дать этой девушке все, что полагалось ее юному, любвеобильному естеству. Но сил, чтобы принять ее ласки, чтобы ответить на них, этих сил у Сысцова было еще достаточно. И красные грузинские вина, девушка в великоватом свитере делали даже эти его годы счастливыми и чувственно наполненными.

Подняв из желтых листьев бутылку, он, не торопясь, наслаждаясь цветом вина, хмельным духом, которым пахнуло, едва он вынул длинную, пропитанную вином пробку, упиваясь звуком тяжело льющейся в стакан рубиновой жидкости, бросил взгляд в сторону дома и еще раз убедился - сквозь занавеску за ним наблюдает радостная девушка и ждет его сигнала принести вина. А Сысцов оттягивал этот момент и все тело его купалось в девичьем взгляде, как в теплых солнечных лучах. Он бы расстался с девушкой немедленно, улови хоть раз недобрый практичный прищур, улови брезгливость, подневольность, угнетенность, разочарование в нем, в Сысцове. Все это было бы тем более нестерпимым, что он знал - для всего этого у девушки были основания, всего этого он заслуживает и вполне мог вызвать все эти чувства в человеке молодом и красивом. Но девушка оказалась не менее сильной, чем он, и не давала Сысцову самого незначительного повода усомниться в ней.

И Сысцов был благодарен ей за это. И баловал.

И любил - как мог.

Неожиданно запищала лежащая на столике трубка радиотелефона.

- - Слушаю, - сказал Сысцов, поднеся трубку к уху. В голосе его прозвучало еле уловимое недовольство - звонок нарушил его одиночество.

- - Иван Иванович! Дорогой! Как я рад тебя слышать! Как здоровье! Как дела? Как успехи?

- Отвечать на все вопросы или можно выбрать только один? - усмехнулся Сысцов, сразу узнав собеседника по восточному ритуалу.

- Ответь на главный, дорогой - как здоровье?

- Держусь.

- О! Иван Иванович! Остальное приложится. Главное - чтоб здоровье было, остальное мы преодолеем.

- Откуда звонишь?

- Дорогой! Я совсем рядом! Из машины звоню... Хочу видеть тебя, хочу обнять тебя!

- Обними, - сказал Сысцов, смиряясь.

- Прямо сейчас?! - обрадовался собеседник.

- Зачем откладывать хорошие дела? Свидания с этим человеком тяготили Сысцова, он понимал, что их дружба не может продолжаться слишком долго, но проходил месяц за месяцем, а в стране не случалось ничего такого, что заставило бы его насторожиться и пресечь эти встречи. С некоторых пор Сысцов даже поощрял Байрамова к дальнейшим встречам, тем более, что никто не приходил к нему с такими дарами.

И все-таки Байрамов его тяготил. При встречах с ним Сысцов не чувствовал своего всевластия, более; того, он ощущал растущую зависимость. Сысцов все понимал и имел мужество называть вещи своими именами - его подкармливали, его покупали, с ним расплачивались. Опыт подсказывал - все это не могло продолжаться слишком долго. Их дружба должна или прекратиться полностью или принять другие формы. А измениться их отношения могут только в одном направлении - он станет полностью зависимым, полностью управляемым.