Мотылек - Поппи Адамс

Твидовый пиджак болотной расцветки на спине Вивьен натянулся – она склонилась над могилой Мод. Небольшой разрез на ее средней длины юбке расходится, и я вижу на задней поверхности ее колен гладкий нейлон и выпуклые багровые вены, так похожие на мои. Она застывает в этой позе надолго, а мы с лавром смотрим на ее вены. Мне не видно, что она делает, – гладит траву или читает надпись на надгробии, ею же и составленную. Только имя и даты, и никаких указаний на то, чем эта потеря обернулась для будущих поколений. Смерть всегда забирает главное, и Мод вдруг превратилась в слова на камне, а особенности ее личности, ее мысли и желания, скорби и радости, мудрость, знание и понимание, накопленные за годы жизни, утратили всякое значение, обратившись в прах.

Вивьен неловко поднимается на ноги, и я замечаю в ее правой руке скомканный белый платочек. Она прислоняется к надгробью матери, почти обняв его. Затем она подходит к следующей могиле, в которой лежит Клайв, и начинает рассматривать эпитафию, которую она ни разу до этого не видела, – слова, придуманные для меня монахинями. Надгробье раза в два меньше того, что установлено на могиле Мод, и сделано из импортного полированного гранита – монашки заявили, что такой памятник обойдется дешевле и будет смотреться лучше, чем наш английский камень. Вверху выбиты слова «ПОКОЙСЯ С МИРОМ», а внизу – «КЛАЙВ СТОУН». Про две почетные докторские степени, членство в Королевском научном обществе и все прочие почетные звания, которые Клайв так усердно собирал всю жизнь, здесь не сказано ни слова. Постояв несколько секунд и прочитав пять слов, Вивьен идет дальше.

Я жду, что она остановится у третьей из наших семейных могил – небольшого четырехугольного участка земли по другую сторону от надгробья Мод, помеченного Артуром кусками кремня. Благодаря этой оградке до сих пор можно разглядеть небольшой горбик на поверхности земли, примерно повторяющий формы тела, – как будто никакого гроба не было, как будто его просто положили в землю и засыпали так, как дети засыпают друг друга песком на пляже. Могила выглядит так, словно гробокопатель решил, что для нее не требуется много места и лучше поберечь его для других, – ведь вырытая и насыпанная земля в конце концов утрамбуется. Как будто там, внизу, ничего нет. Но этот бугорок восстал против такого отношения – отказался оседать и сдавать свои позиции, отказался делать вид, что под ним пустота.

Артур сам решал, как будет выглядеть серое надгробье из дорогого местного камня. И оно оказалось чересчур велико для такой маленькой могилы. Артур попросил вырезать по краю камня рисунок из нескольких рядов ломаных линий, подобно фризу обрамляющих переднюю поверхность с выгравированными на ней словами. Красивые витиеватые буквы гласили:

Я с изумлением и ужасом наблюдаю, как Вивьен проходит мимо могилы. Похоже, она даже ее не заметила. Она знает, что могила где-то здесь, – ей много раз говорили об этом, – но она даже не останавливается, чтобы поискать ее. И это не была просчитанная реакция: я не заметила даже того мимолетного взгляда на могилу, которым Вивьен одарила надгробье Клайва. Все намного хуже. Она просто забыла о могиле и о том, кто в ней лежит. Она забыла, что он рождался на свет.

Вивьен быстро идет по посыпанной гравием тропинке, ведущей к церкви, так что мне надо спешить домой. Кроме того, я чувствую, что вот-вот пойдет дождь. Небо потемнело, а в долине уже поднимается сильный ветер, который угрожает унести жалкие остатки тепла, накопившегося в ее чаше. Ветер порывист, злобен и холоден – чересчур холоден для этого времени года. Но зато он вполне соответствует моим чувствам. Где-то внутри меня зарождаются злость и волна холода, и когда издалека доносится слабый рокот, предвестник накатывающегося на долину грома, я уже готова к нему.

Гром застревает в долине, как иногда застревает гнев в голове человека. Он становится все громче и громче, а затем угасает, чтобы накатиться вновь и вновь, – как бесконечное эхо, которое нарастает и спадает, нарастает и спадает, летая над долиной Балбарроу, не в состоянии перевалить через вершины окружающих холмов. Если гром застрял в долине, он может грохотать всю ночь. В детстве меня это пугало, теперь же я нахожу утешение в порождаемых громом давних воспоминаниях о своем страхе, о безопасности моей кровати, об успокаивающем голосе Мод, о том, как Виви забиралась ко мне в постель и наши пальцы переплетались.

Чтобы спрятать от птиц личинку – муравьиного бога, я ногой набрасываю на него рыхлую землю. Вам это создание может показаться отвратительным и безжалостным, но со временем оно превратится в ошеломительную бабочку, переливающуюся на солнце голубыми искрами. Эта бабочка относится к числу самых редких и самых красивых в наших краях, и люди станут искренне восхищаться ею, даже не подозревая о том, что таит ее прошлое.

Терзаемая непогодой, я ковыляю домой. По тропинке передо мной скачет черный дрозд, время от времени поворачивая голову и словно приглашая следовать за ним. «Как же он дружелюбен и доверчив!» – думаю я.

Но затем, подойдя к нему поближе, я обнаруживаю, что это вовсе и не птица, а жесткий прошлогодний лист с загнутыми краями, гонимый порывами холодного ветра. Меня изумляет то, что он мог показаться мне дроздом.

Жизнь Сэмюэла Морриса и впрямь была коротка: она продолжалась ровно двадцать четыре минуты. Роды были продолжительными и мучительными. Как и планировалось, все то время, пока они длились, Виви с Артуром провели в роддоме. Виви сжимала мою руку и шептала мне на ухо слова поддержки, а Артур мерил шагами коридор, слыша мои стоны и будучи не в силах помочь.

Когда ребенок наконец показался на свет, все увидели, что он багровый с синевой – его горло было перетянуто пуповиной. Пока его несли на столик у окна, я тоже разглядела этот цвет только что поставленного синяка. Замерев от ужаса, Виви прижалась спиной к противоположной стене. Постепенно цвет кожи ребенка сменился на розовый. В палату зашел Артур, а Виви спряталась за дверью и долгое время не показывалась. Артур же направился прямо к столу, на котором врачи совали в нос и рот ребенка что-то вроде соломинок. Он наблюдал, как медики пытаются открыть его дыхательные пути, щипают его за пальцы ног, а затем надевают на крошечное лицо кислородную маску. Потом Артур говорил, что когда он взял своего новорожденного сына за крошечную ручонку, тот увидел его – не просто посмотрел на него, а именно увидел. Еще Артур говорил, что в том взгляде светилась мудрость. Возвращаясь домой под звуки грома, я вспоминала эти слова и думала, что «мудрость» – немного не то слово, а также жалела, что Артур рассказал о тех минутах так мало, что моих воспоминаний недостаточно. Мне хотелось видеть лицо Сэмюэла, хотелось знать, каким он был, а не просто что «в его глазах светилась мудрость». Я хотела знать, какой формы были его крошечные глазки, толстыми или тонкими были его губы, имелись ли на его лице обычные для младенцев морщинки, торчали ли его ушки и были ли его волосики такими же черными, как у Артура. Тогда, в прошлом, я приняла слово «мудрость» в качестве описания, но этого оказалось явно мало. Это слово ничего мне не говорило. Если бы только я могла увидеть все сама! Мне хватило бы одного короткого взгляда. Но, опять-таки, этот ребенок не был моим – это был ребенок Виви.

Через пятнадцать минут врачи подняли ребенка, который стал красновато-коричневого цвета, и передали его Артуру. Кислородная маска все еще лежала на крошечном личике, и я знала, что это плохой знак. Покачав ребенка, Артур перевел взгляд на Виви:

– Ты хочешь подержать его?

– Сам держи, – ответила Виви, все так же опираясь на стену. Вид у нее был по-прежнему перепуганный.

Тогда Артур повернулся ко мне, но я лишь бессильно покачала головой.

– Ладно, я подержу, – произнес Артур тихим мелодичным голосом, которого я никогда раньше не слышала. Он держал сына и смотрел на него до тех пор, пока маленькая жизнь не угасла. Кожа ребенка все синела, но Артур лишь улыбался ему. Позже он говорил мне, что и не замечал этой черноты, что если смотреть на кого-то по-настоящему, то цвета кожи не видишь.

Я же видела только этот цвет. Мало того, я помню лишь цвет, хотя больше всего мне хотелось бы видеть и помнить мудрость во взгляде, о которой говорил Артур.

К тому времени, как я добралась до дома, апрельский ливень уже бушевал вовсю. Черные струи с размаху хлестали по земле, подбрасывая сухую грязь и гоняя ее по дороге, так что я вымокла до нитки еще до того, как достигла крыльца. Стоя там, я наблюдаю, как перед домом прямо у меня на глазах образуются лужи, а по земле целеустремленно бегут многочисленные ручьи, прорывая русла и унося с собой землю, листья и камушки. Потом ручьи сливаются в один большой поток на подъездной дороге, в который затем вливаются потоки с полей. Дальше вода сходит с дороги и течет по канаве по направлению к речушке, уже успевшей набухнуть и собирающейся вот-вот выйти из берегов – как и всегда в сильный дождь.