Мотылек - Поппи Адамс

На самом деле все было очень просто. Знаете, что надо было сделать? Всего лишь догадаться, о чем они думают, по выражению на их лицах. Однако задача эта была с закавыкой: карты намеренно сбивали вас с толку. Например, девочка, которую в следующую секунду должен был растерзать тигр, на некоторых картинках выглядела перепуганной, а на других – всем довольной. Папа стучал кулаком по столу то в гневе, то с выражением восторга на лице. Но больше всего меня всегда озадачивала карта с вяжущей бабушкой в кресле. Она казалась мне какой-то неправильной, настоящим джокером в колоде. Счастлива бабушка или грустит? Счастлива или грустит? Счастлива или грустит? В конце концов я пришла к выводу, что и то и другое: слегка радуется, слегка грустит. Но так не могло быть – доктор Мойзе говорил, что одновременно радоваться и грустить нельзя. Совсем не так, как в жизни, правда? Я знаю, что это была лишь игра, и если смешивать чувства бабушки нельзя, то настоящая жизнь тут ни при чем: старая женщина, у которой вся жизнь уже позади, наверняка испытывала противоречивые чувства. Но в нашей игре чувство должно было быть только одно, и мне приходилось выбирать. Счастлива или грустит?

В комнату входит Вивьен и передает Эйлин пепельницу. Усевшись на свой стул, она начинает рассказывать гостье о замечательном зубном враче, которого она нашла в Лондоне благодаря подруге Этти.

– Вообще-то он не дантист, а гигиенист, но, как бы там ни было, ему удалось сделать мои зубы не такими чувствительными, – говорит она. – Он дал мне специальную щетку, от которой мои десны первое время кровоточили, но теперь я пользуюсь только ею – и могу есть что угодно.

Я впервые слышу от нее что-то о ее жизни в Лондоне. Теперь мне известно, что у нее там была подруга Этти и дантист, который гигиенист.

Вивьен вновь наполняет стакан Эйлин, и они начинают обсуждать свою вчерашнюю встречу, пытаясь вспомнить, о чем они говорили. Потом разговор переходит на погоду, которая стояла вчера во второй половине дня. Они сравнивают эту погоду с сегодняшним проливным дождем, который, к счастью – именно так они говорят, – постепенно переходит в морось. Никто так и не задал ни единого вопроса о моих исследованиях.

Спустя некоторое время Эйлин прощается, а мы с Вивьен переходим на кухню и начинаем готовить совместный обед. Вивьен подготавливает к жарке цыпленка, а я чищу и режу в раковине брюкву. Время от времени один из нас напоминает другому о каком-нибудь эпизоде из детства, о человеке, которого мы оба знали, песнях, которые мы пели, или вещах, что мы носили, – теперь бы они показались нелепыми. Как же приятно натыкаться на что-то общее, на тему, которую можно совместно развить, или оживлять память друг друга тем или иным высказыванием, дополняя подробностями наши воспоминания! Но на каждое общее воспоминание приходится немало таких, которые мы не можем разделить, которые полностью или почти полностью выветрились из памяти одной из нас, хотя другая помнит все так, словно это было вчера. А если их и удается оживить, они нередко не совпадают.

Тупой стороной ножа я сдвигаю порезанные ярко-оранжевые брюквины с разделочной доски в кастрюльку с холодной водой, затем с дуршлагом сажусь за стол чистить бобы.

– Дорогая, правда, было приятно повидать Эйлин? – говорит Вивьен, возвращая разговор в наше время. – Хорошо, что в деревне еще остались люди, которых ты помнишь.

– Да, наверное, – не думая, отвечаю я.

Вивьен замолкает; на ее лице мелькает гримаска раздражения.

– Джинни, ну почему ты думаешь, что все на свете должны знать о твоих исследованиях? – резко произносит она, обкладывая цыпленка веточками розмарина.

– Ничего я не думаю… – начинаю я.

– Если человек ничего об этом не знает, это может поставить его в неловкое положение, – перебивает меня она.

Я молчу, хотя Вивьен явно ждет моего ответа.

– И потом, вряд ли кому-то есть дело до твоих достижений, – добавляет она.

Безусловно, это грубая выходка, но я знаю, что она всего лишь провоцирует меня. Зачем ей это нужно, у меня нет никаких догадок. Кроме того, мне не известно, в каком направлении она будет развивать свою атаку. Тем временем Вивьен оставляет цыпленка и ладонями опирается на стол по обе стороны от него:

– Джинни, я не хочу тебя обидеть, но ты уже очень давно ушла на покой, вот и все.

Я раскрываю очередной стручок и отросшим ногтем большого пальца выковыриваю из него бобы. Интересно, когда вышла на пенсию сама Вивьен? Она ничего не рассказывала мне о своей жизни – хотя той же Эйлин она, само собой, поведала многое, – так с какой стати она должна строить какие-то догадки о моей? В конце концов, что она может знать о моей работе?

– Вивьен, моя работа – это не просто работа, а призвание, и полностью «уйти на покой» мне вряд ли возможно, – объясняю я. – Боюсь, что я прекращу заниматься своим делом только в могиле.

Вивьен молчит, не сводя с меня напряженного взгляда. Наконец она произносит:

– Тогда скажи, как именно ты работала с мотыльками в последнее время?

Взяв лимон, она заталкивает его внутрь цыпленка.

– В последнее время, Вивьен, – отвечаю я, слегка утомленная этим допросом, – я работаю намного меньше, чем раньше. Но к чему ты ведешь, позволь спросить?

– Мне известно, сколь велик объем твоих знаний, но разве ты все еще занимаешься настоящими исследованиями?

– Настоящими исследованиями?

– Я думала, что ты уже давно забросила все это.

– Я постоянно что-то исследую, – сообщаю я. – Один проект непременно перерастает в другой – такова уж природа моих занятий. Исследования нельзя так просто завершить: всегда остается некая область, где тебя ждут дальнейшие открытия.

Вивьен наклоняется над столом в мою сторону.

– Джинни, – тихо, почти шепотом начинает она, и я тоже наклоняюсь над столом, чтобы расслышать ее слова. – Ты такая эксцентричная…

Внезапно она разражается смехом.

– Эксцентричная? – переспрашиваю я, откинувшись назад с нераскрытым стручком в руках.

– Да, эксцентричная, – уже более серьезным голосом продолжает она. – Я хочу сказать, ну почему ты никогда этого не понимала?

Я молчу. Если она ждет моей реакции, то какой именно? Что же касается моей эксцентричности – что ж, вы уже имели возможность понять, что я человек простой, иногда, пожалуй, излишне осторожный и скрытный, возможно, чересчур серьезный, но назвать меня эксцентричной – это явно преувеличение. Я не такая импульсивная, как Вивьен, и не облекаю свои мысли и чувства в замысловатые наряды скрытых значений, невразумительных подтекстов и неискренности. Вивьен сама всегда была до невозможности сложным человеком, нагроможденья смыслов в словах которого еще надо было расшифровать. Она постоянно говорит не то, что думает на самом деле, и притворяется тем, кем не является. Я даже не знаю, как она видит мир сквозь всю ту путаницу, которую она создает у себя в голове.

– Что ж, наверное, сама ты так не считаешь. Да? – продолжает Вивьен тем временем. – Думаю, ты считаешь себя самым обычным человеком, таким же нормальным, как все твои соседи. Но не находишь ли ты странным то, что весь мир тебя считает эксцентричной? – язвительно произносит она.

В одном я могу быть уверена: что весь мир очень редко обо мне вспоминает. Я не выхожу из дому, не вижусь с людьми. Похоже, Вивьен за что-то разозлилась на меня, но за что, я никак не могу понять. К счастью, мне не составляет труда пропускать ее колкости мимо ушей.

Но тут настроение Вивьен вдруг меняется. Она подходит ко мне вплотную, тихонько сжимает мою голову между ладонями и гладит мои волосы – как мать ребенка. Заведя седую прядь за ухо, она произносит:

– Джинни, я веду к тому, что…

Многообещающее начало… Но продолжения нет.

– К чему? – подстегиваю ее я.

– Я не понимаю, почему они считали, что ты всегда будешь нуждаться в защите, – отвечает она, как будто это хоть что-то мне говорит. – Не понимаю, почему они решили, что ты не способна понять другого человека. Ты была нежным, редким цветком, который мог сломать поток правды. Они оба пытались воздвигнуть вокруг тебя высокую стену и всю жизнь заботиться о тебе. Что ж, теперь я считаю, что это было неверно, что у тебя есть право знать истину.

Так она пьяна! Теперь я это вижу. Вивьен взволнована, даже возбуждена. Все признаки налицо, и я понимаю: то, что она сейчас сделает или скажет, не будет иметь никакого отношения к действительности, к ее подлинным мыслям. Это все вино! Я закрываю глаза.

– У меня идея! – бодро восклицает она, меняя курс разговора.

Я открываю глаза. Лицо Вивьен покраснело от выпитого, глаза возбужденно сверкают. Она стоит у стола, рядом с готовым к жарке цыпленком, и на миг неведомая сила переносит меня в другое время: она вот-вот схватит цыпленка и бросит им в меня или даже двумя руками возьмется за стол и перевернет его. Я обеими руками хватаюсь за край стола – в этом случае, даже если он упадет на меня, удар будет не таким сильным и я не буду раздавлена.