Мифы Туринской плащаницы - Евгения Грановская

– У меня есть время, – ответил Зиновьев, глядя на Блюмкина пристально, изучающе. – Только я не совсем понимаю, о каком именно разговоре вы ведете речь.

Блюмкин облизнул толстым языком толстые губы.

– О том самом, – тихо сказал он. – Касательно того, как можно прихлопнуть всю контрреволюцию одним мощным и расчетливым ударом.

– Вот вы о чем, – сказал Зиновьев и пригладил пальцами бритый подбородок. – И в чем же заключается ваша идея?

Блюмкин усмехнулся и всем корпусом подался вперед. Глаза его возбужденно засверкали.

– В Питере и Москве осталось большое количество бывшего офицерья, – быстро заговорил Блюмкин. – Ежу понятно, что революцию они не приняли и помогать нам строить новую жизнь не собираются. Но и сложа руки они сидеть тоже не станут. Они затаились до поры до времени, но случись что – тут же возьмутся за оружие и поддержат любой контрреволюционный мятеж.

Григорий Евсеевич нахмурился и потер пальцами воспаленные глаза.

– Вы, пожалуйста, ближе к делу, товарищ Блюмкин, – устало попросил он.

– Ближе некуда, – ответил тот. – Многие из этих «бывших» стали для видимости сотрудничать с советской властью. Другие поступили проще: они залегли на дно и выжидают, не объявится ли новый Деникин, чтобы встать под его знамена.

– Что же вы предлагаете? – нетерпеливо поинтересовался Зиновьев. – Ведь мятежа нет. А стало быть, упрекнуть нам их не в чем.

– Но мы ведь знаем, что они – враги!

– Знаем, – согласился Зиновьев. – Но одного знания мало. Нужны улики.

– Вот и я говорю – улики! – кивнул Блюмкин. – Есть такой питерский профессор Таганцев. Он активно помогает бывшим интеллигентам и белым офицерам бежать за границу. Причем делает это на свои деньги.

Зиновьев насторожился.

– Продолжайте, – сказал он.

– Кроме того, в дружеском кругу Таганцев рассуждал о возможности монархического заговора. И даже называл имена тех, кто, по его мнению, готов будет включиться в борьбу.

– Так-так, – проговорил Григорий Евсеевич, прищуривая черные глаза. – И что же, у вас есть список этих имен?

– Есть, – кивнул Блюмкин. – Но в нем всего несколько фамилий. Я же предлагаю расширить этот список. – Блюмкин усмехнулся и, понизив голос, добавил: – За счет скрытых врагов советской власти.

– Идея хорошая, – одобрил Зиновьев, заметно возбуждаясь. – Значит, у нас есть паровоз, осталось лишь прицепить к нему вагоны?

– Именно, – кивнул Блюмкин. – Если хорошо поработать, то можно расширить список до ста, а то и до тысячи фамилий. И, таким образом, прихлопнуть всю белую шушеру одним могучим ударом! Как вам такая идея?

– Идея хорошая, – одобрил Зиновьев. – Вы, товарищ Блюмкин, готовы сами этим заняться?

– Конечно! У меня уже и люди подходящие подобраны.

– Тут нужны люди особого сорта, – проговорил Зиновьев. – Верные, умные, полные решимости довести дело до конца – любыми… я повторяю – любыми средствами!

– О таких людях я и говорю, – кивнул Блюмкин.

Зиновьев глубоко задумался, пощипывая пальцами засалившийся локон на виске. Затем качнул головой, выходя из задумчивости, и строго произнес:

– Имейте в виду: когда мы начнем, дороги назад уже не будет. И одними косвенными уликами здесь не обойдешься. Обвиняемые должны будут дать признательные показания.

– Все зависит от средств воздействия, – осторожно заметил Блюмкин, внимательно глядя на Зиновьева.

– С этим проблем не будет, – отрезал тот. – Вы сможете применять любые средства воздействия. Соответствующими бумагами я вас обеспечу.

Блюмкин поднялся со стула и встал навытяжку.

– Когда прикажете начать? – сухо и деловито осведомился он.

– Сегодня же и начинайте, – ответил Зиновьев. – Я, конечно, еще посоветуюсь с товарищами из Центрального комитета. Но уверен – они разделят мое мнение.

Блюмкин кивнул, повернулся и деловитым шагом вышел из кабинета.

Полчаса спустя он стоял с папиросой во рту у афишной будки и поглядывал на освещенное окно кофейни. У самого окна сидел и пил чай Гумилев. Как всегда, подтянутый, самоуверенный, высокомерный. В окно он не смотрел. Блюмкина не видел.

«Посмотрим, – подумал, мрачно сдвинув брови, Блюмкин. – Посмотрим, как ты запоешь, когда тебе в рот сунут ствол пистолета. Я с тебя собью спесь, офицерская сволочь! Встанешь на колени и станешь умолять о пощаде. Как все!»

Блюмкин швырнул папиросу в лужу, яростно сплюнул под ноги, повернул голову и грубо подозвал к себе двух бойцов с винтовками, которые все это время растерянно топтались под козырьком кафе.

4

– Ну, как? – поинтересовался Блюмкин у следователя Якобсона, высокого лысого мужчины в круглых очках и с тонкой полоской седых усов над такой же тонкой губой. Следователь устало вздохнул:

– Никак.

– То есть? – резко спросил Блюмкин. – Он не признается?

Якобсон достал платок и вытер потную лысину.

– Признается, – глухо сказал он. – В монархических взглядах. В проповеди религиозного идеализма. Да он этого никогда и не скрывал.

– Так в чем же дело? – нахмурился Блюмкин. – Обвинение доказано. Значит, можно выносить приговор.

– Да, но Гумилев отрицает свое участие в заговоре и не называет имен соучастников, – разочарованно проговорил Якобсон. – Да и Таганцев не сказал ничего конкретно. В его показаниях говорится о людях, разделяющих его взгляды. Но ничего не говорится о заговоре.

– Чепуха, – дернул губой Блюмкин. – Я читал показания Таганцева. Их вполне достаточно, чтобы поставить к стенке полторы сотни офицериков.

– Да, но Гумилев…

– И Гумилева тоже! – рявкнул Блюмкин. – А если нет – значит, нужно дожимать! Какие средства воздействия применяли?

– Разные, – ответил следователь, лысина которого снова покрылась испариной.

– Физические? – деловито осведомился Блюмкин.

– И физические в том числе, – кивнул следователь. – Однако в данном случае физические средства не срабатывают совершенно. Этот сукин сын ничего не боится. Абсолютно ничего. Как будто считает себя бессмертным.

На щеках Блюмкина проступили розовые пятна.

– Что ж, – сказал он, – значит, нужно заканчивать дело.

– Каким образом? – тихо спросил Якобсон.

– Что значит «каким образом»? – прорычал Блюмкин. – Мне вас учить?

– Я, собственно, только хотел выяснить…

– Вы уже все выяснили, товарищ Якобсон. У меня есть прямые указания сверху. Завершайте дело!

Следователь, однако, все еще смотрел на Блюмкина с сомнением.

– Что еще? – раздраженно спросил Блюмкин.

– Хотелось бы получить не только устный приказ, но и письменное подтверждение.

Брови Блюмкина взлетели вверх:

– Это еще зачем?

– Николай Гумилев – личность в столицах известная, – осторожно заговорил следователь Якобсон. – Он – председатель Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов. Если мы вынесем расстрельный приговор, могут случиться… неприятности.

Блюмкин тяжело задышал. Он был в бешенстве. Заметив это, следователь слегка попятился назад и как бы невзначай положил руку на кобуру. Видя его маневр, Блюмкин усмехнулся. «Ах ты, свиная отрыжка, – с ненавистью и презрением подумал он. – Если бы я хотел тебя пристрелить, тебе бы даже пулемет не помог!»

– Что-то я не пойму, – хрипло проговорил Блюмкин, – про какие неприятности ты мне толкуешь?

Якобсон отвел глаза и тихо проговорил:

– Вчера вечером мне звонил Луначарский. Убеждал, что арест Гумилева – ошибка. Требовал отпустить поэта под его ответственность. Сказал, что выражает не только свое мнение, но и мнение Максима Горького.

– Та-ак, – протянул Блюмкин. – И ты теперь думаешь: раз вожак затявкал, значит, и вся свора подхватит?

Следователь пожал плечами, по-прежнему не глядя в глаза Блюмкину.

– Слушай меня внимательно, Якобсон, – холодно проговорил Блюмкин. – Нужное распоряжение я тебе предоставлю. Но как только ты его получишь – сразу закрывай дело. Без промедления, понял?

– Если бумага будет…

– Будет! Но чтобы от вынесения приговора до его исполнения прошло не больше двух дней. Вы меня поняли, товарищ Якобсон?

– Понял.

– Можете идти!

Следователь повернулся и медленно прошел к двери. Выскользнув в коридор, Якобсон облегченно вздохнул и вытер платком потное красное лицо.

– Дьявол, – прошептал он. – Настоящий дьявол.

5

В кабинете было мрачно и холодно. Голые стены с обшарпанной штукатуркой выглядели убого. Однако письменный стол, за которым сидел Яков Блюмкин, поражал размерами и красотой. Он был огромен, сделан из красного дерева и украшен изящной резьбой.

Посмотрев на резьбу стола, Гумилев усмехнулся. Все эти завитки и узоры были похожи на какой-то нелепый атавизм, на витиеватый бараний рог, внезапно выросший на капоте грязного автомобиля. Блюмкин окинул взглядом осунувшегося и бледного поэта, неуклюже примостившегося на ободранном стуле, облизнул губы и заговорил: