Мифы Туринской плащаницы - Евгения Грановская

– Николай Степанович, я вызвал вас к себе для важного разговора.

– Я весь внимание, – сухо сказал Гумилев.

– Может, сначала чаю? – предложил Блюмкин. – Чай отличный, прямо из Индии.

– Благодарю, но мне не хочется.

– Что ж… – Блюмкин сдвинул брови к толстой переносице. – Николай Степанович, я не хочу ходить вокруг да около и перейду сразу к делу. – Чекист достал из ящика стола лист бумаги, положил его на стол и пододвинул к Гумилеву: – Ознакомьтесь, пожалуйста.

Николай Степанович взял лист и пробежал по нему взглядом.

«В своем первом показании гражданин Н. Ст. Гумилев совершенно отрицал его причастность к контрреволюционной организации и на все заданные вопросы отвечал отрицательно. Виновность Гумилева в контрреволюционной организации на основании протокола допроса Таганцева и его подтверждения вполне доказана. На основании изложенного считаю необходимым применить по отношению к гражданину Гумилеву Н. Ст. как явному врагу народа и революции высшую меру наказания – расстрел.

Блюмкин внимательно смотрел на лицо поэта, но не заметил на нем и тени тревоги.

– Вы молчите? Вас это совершенно не пугает?

– А какая вам разница? – холодно осведомился Гумилев, отодвигая от себя лист. – Мое мнение никак не повлияет на ваше решение.

– Это верно, – кивнул Блюмкин. – Поймите, Николай Степанович: как поэт вы мне нравитесь. Но вы представляете реальную опасность для советской власти.

– Я не участвовал в заговоре, – сухо проговорил Гумилев. – И не готовил никакого переворота. Переворот – чушь, он ни к чему не приведет. Слишком много шпионов развелось. В этой стране сейчас нельзя верить никому.

– Вы известный человек не только у нас, но и за границей. А там много желающих вернуть России прежнюю власть. И если они захотят…

– Не захотят, – оборвал чекиста Гумилев. – Большевики, когда им грозит что-нибудь из-за границы, бросают заграничным псам очередную жирную кость. – Николай Степанович вздохнул и покачал головой: – Нет, здесь восстание невозможно. Даже мысль о нем предупреждена. И готовиться к нему глупо. Все это вода на мельницу большевиков.

Блюмкин смотрел на поэта с иронией.

– За одни только эти рассуждения вы заслуживаете расстрела, – заметил он. – Но я хочу спасти вас, Николай Степанович.

Гумилев прищурил глаза и пристально посмотрел на Блюмкина. Вынести этот взгляд было непросто, но Блюмкин справился.

– С какой стати? – тем же холодным голосом, что и прежде, спросил Гумилев.

– Вы гениальный поэт. И ваша смерть будет большой бедой для России.

– Вам нет никакого дела до России, – презрительно проговорил Гумилев.

Блюмкин отрицательно качнул головой:

– Это не так!

– Это так, – отчеканил Гумилев.

Блюмкин вздохнул и устало улыбнулся.

– Хорошо, – сказал он. – Допустим, вы правы. Но я все равно хочу вас спасти. Возможно, мне не нужна Россия, но мне нужны вы, Николай Степанович.

Гумилев посмотрел на чекиста холодным, колючим взглядом, но ничего не сказал, предоставив тому самому продолжить свою мысль. И Блюмкин продолжил.

– Дело в том, – тихо проговорил он, – что у нас с вами есть одно общее дело. Несведущие люди сочли бы его странным и даже фантастическим.

Блюмкин говорил медленно и вдумчиво, тщательно подбирая слова, но Гумилев быстро его перебил:

– О каком деле вы говорите?

– Меня интересует дневник вашего африканского путешествия, – прямо сказал Блюмкин. – При обыске в вашей квартире он не был найден. Но я знаю, что он существует. Только не нужно валять дурака, – добавил Блюмкин, заметив усмешку на губах поэта. – Я говорю о тайном дневнике, в который вы записывали впечатления от встреч с африканскими колдунами.

– Вы серьезно? – улыбнулся Николай Степанович.

Блюмкин кивнул:

– Вполне. Меня интересует мистическая сторона ваших путешествий. Не описание нравов и обычаев аборигенов, а столкновение со сверхъестественным.

– Вы верите в эту чепуху? – насмешливо поинтересовался Гумилев.

– А вы разве нет? – ответил Блюмкин вопросом на вопрос. – Я понимаю, что вы хотите уберечь свое знание, не дать ему попасть в чужие руки. Но, уверяю вас, Николай Степанович, мои руки столь же надежды, как и ваши. Вы можете смело мне довериться.

– Да с чего вы вообще взяли, что такой дневник существует? – холодно поинтересовался Гумилев.

Блюмкин позволил себе усмехнуться.

– Я знаю это от человека, который был вашим помощником, – спокойно и четко проговорил он. – Этот человек итальянец, а фамилия его Браккато.

По лицу поэта пробежала тень.

– Не знаю, о ком вы говорите, – сухо сказал он. – Среди моих помощников не было никаких итальянцев. Вы можете ознакомиться со списком участников экспедиции. Он наверняка остался в архиве Музея этнографии.

Блюмкин нахмурился.

– Зря вы так, – с упреком сказал он. – Я ведь не собираюсь забирать у вас дневник просто так. Я предлагаю вам сделку. Ваша жизнь в обмен на дневник. По-моему, одно другого стоит. Или нет?

Гумилев молчал, угрюмо уставившись в пол. Блюмкин выдержал паузу и продолжил:

– Зная о ваших геройских выходках, я допускаю, что вы не цените свою собственную жизнь. Но подумайте о родных и близких. У вас есть сын, мать, любимая женщина. Вы ведь не хотите, чтобы с ними стряслась беда?

Николай Степанович медленно поднял на Блюмкина взгляд. Глаза его словно остекленели. Побелевшие от ярости губы изогнулись в усмешку.

– Не слишком ли много вы на себя берете? – поинтересовался он.

Блюмкин качнул головой:

– Отнюдь нет. Мне предоставлены самые широкие полномочия. Если понадобится прибегнуть к силе, я не стану колебаться.

– В этом я не сомневаюсь, – сказал Гумилев.

Некоторое время мужчины молчали, глядя друг другу в глаза. Поэт отвел взгляд первым.

– Я не могу дать вам то, что вы просите, – тихо сказал он.

– Почему?

– Я избавился от дневника. Сжег его.

Блюмкин слегка побледнел и медленно покачал головой:

– Вы этого не сделали.

– Сделал, – сказал Гумилев. – Этот дневник не давал мне покоя, выбивал почву у меня из-под ног. Как можно жить с мыслью, что мир совсем не то, чем кажется, и что доказательство этого – у тебя под рукой?

– Но ведь, узнав истину, нельзя добровольно вернуться ко лжи! – возразил Блюмкин, еще больше побледнев. – Так не поступают!

– Поступают, – спокойно сказал Николай Степанович. – Все и всегда. Душевное равновесие дороже истины.

Блюмкин натянуто усмехнулся.

– Я вижу, вы не дорожите своими близкими.

– Я понимаю, что подвожу их, но ничем не могу им помочь, – мрачно проговорил Гумилев. – Дневник уничтожен и не подлежит восстановлению. Он превратился в дым и вылетел в каминную трубу.

Из горла Блюмкина вырвался хриплый вздох.

– Допустим, – тихо сказал он. – Допустим, что это так. Но ведь вы помните, что там было написано! И вы можете восстановить его по памяти!

Николай Степанович пристально посмотрел чекисту в глаза и покачал головой:

– Нет. Это невозможно. Я делал свои записи под влиянием наркотических трав, в состоянии эйфории и экстаза. А после – почти не перечитывал. Но даже то, что я читал, я не помню. Строки были очень сумбурны. Ни ясных образов, ни четких сообщений. Хаос слов и видений.

Блюмкин мучительно поморщился.

– Послушайте, Гумилев, – с досадой проговорил он, – вы же умный человек. Поймите же вы наконец, что я…

В дверь тихонько стукнули. Не успел Блюмкин крикнуть «входите», как дверь открылась и в кабинет вошел невысокий мужчина с густой шевелюрой волос и такими же густыми усами. Вошел он неторопливо и спокойно, как человек, имеющий право входить куда угодно и когда угодно.

– Здравствуй, Яков! – негромко проговорил вошедший.

Блюмкин тут же вскочил со стула и приветливо воскликнул:

– Добрый день!

Вошедший глянул на Гумилева лукавыми темными глазами и быстро спросил:

– Это кто тут у тебя?

– Поэт Николай Гумилев, – отчеканил Блюмкин.

– Гумилев? – Мужчина наморщил низкий лоб и скользнул по лицу поэта любопытным взглядом. – Слышал-слышал. Яков, у меня тут дела. К тебе зайду через двадцать минут. Успеешь закончить?

– Думаю, да.

– Ну, хорошо.

Усатый повернулся и так же неторопливо вышел из кабинета. Блюмкин вздохнул и снова уселся на стул.

– Послушайте, Николай Степанович… – начал он, но осекся. – Что с вами, Николай Степанович?

Гумилев смотрел на закрывшуюся дверь испуганным взглядом. На лбу у него проступили бисеринки пота.

– Что с вами? – снова спросил Блюмкин. – Вам плохо?

Гумилев качнул головой и перевел взгляд на Блюмкина.

– Н-нет… – с трудом проговорил он. – Так, вспомнил кое-что… Что это был за человек?

– Это? Нарком рабоче-крестьянской инспекции товарищ Сталин. Между прочим, уже четыре месяца как генсек ЦК партии. А что? Вы разве с ним знакомы?