Крест и посох - Валерий Елманов

– «Вот вы теперь испытуете Господа Вседержиггеля, – начал он цитировать из книги Юдифи. – Но никогда ничего не узнаете; потому что вам не постигнуть глубины сердца у человека и не понять слов мысли его. Как же испытаете вы Бога, сотворившего все то, и познаете ум Его, и поймете мысль Его».

– А теперь переведи, святой отец, – чуточку насмешливо попросил узник.

– А понять все это легко, – охотно пояснил отец Николай. – Неисповедимы пути Господни, и коли ты избран им, стало быть, так и надо, ему виднее. И когда ты говоришь, что неправильно себя вел, то кто знает – может быть, именно в этом неверном глубокая правота сокрыта и именно так должно было поступить. Ведь, попав сюда, ты не согрешил пред ним и совестью своей?

– Вроде бы нет, – чуть пожал плечами Константин. – Да, совсем забыл спросить тебя. Наша беседа сильно ограничена по времени?

– То есть как? – не понял священник.

– Ну, тебя ко мне надолго прислали?

– Надолго, – несколько помедлив с ответом, отозвался отец Николай и легонько вздохнул, пытаясь сесть поудобнее. Цепь при этом беспокойно лязгнула, и Константин сразу все понял.

– Стало быть, и тебя повязали, – сочувственно произнес он. – Ну я-то ладно, а тебя за что?

– Проповедь моя князю не по нраву пришлась, – последовал сухой ответ.

– Никак за меня заступался, – догадался Константин. – Спасибо, конечно, но честное слово – зря.

– Болящего и в душевном смятении пребывающего оставлять грех, – сурово возразил священник.

– Но ты же ничем не сможешь мне помочь, а себе уже навредил, – и, не слыша ответа священника, Костя добавил: – Ты думаешь, что кое-чего добился, потому что в поруб ко мне попал? А ты понимаешь, что все, кто со мною здесь окажутся, будут меня на тот свет сопровождать? Глеб же никого в живых не оставит из числа тех, кто эту тайну про гранаты вместе с ним услышит.

– Так, может, потому Бог меня сюда и привел, – наконец отозвался отец Николай. – Ведь коли заговоришь, то нам обоим убиенными быть, а коли нет, может, меня и выпустит. Вдруг лишь проверяет Господь, сколько мук ты готов претерпеть ради жизни ближнего своего.

– Хорошо выкрутился, – по достоинству оценил его речь Константин. – Значит, говоришь, что ты – лишний стимул для моего молчания. Ну, дай-то Бог. Я другого боюсь. Как думаешь, неужели он такого опасного свидетеля, видевшего и слышавшего, как он своего брата пытает перед смертью, выпустить решится? Что-то я сомневаюсь.

– Коли надо будет, то и я с тобою вместе ту чашу смертную изопью, – последовал твердый ответ.

– Ну а как там, на воле? – засмущавшись от суровой прямоты слов отца Николая, поинтересовался Константин, резко меняя тему разговора. – Доброгневе ведь не дали и слова мне сказать. Надеюсь, все целы?

– С тех пор как ты здесь, ничего не изменилось. Отрок твой Михаил, когда Ожск жгли, в отлучке еще был...

– Ну, он самое раннее через неделю подъедет, – почти весело отозвался Константин. – Так что им его не видать, как своих ушей. А кроме него способ приготовления пороха ни одна живая душа не знает. Ты вот что, отче, – помолчав с минуту, решительно продолжил он. – Сейчас лучше отдохнем, чтобы к сегодняшнему вечеру силы сберечь. Но запомни единственное, что я тебя попрошу. Пожалуйста, когда придет князь Глеб со своим Парамошей, молчи как партизан. Может, и забудут они про тебя.

– А может быть, я смогу укротить гнев их, обращенный на тебя, – робко возразил священник.

– Не сможешь, – сердито буркнул Константин и иронично добавил: – И не вселить тебе смирение в душу их, и не убрать гордыню из сердец жестоких, ибо звери они, даже хуже. А то рубанет князь Глеб острой сабелькой, и одним праведником на земле Рязанской меньше будет, а их здесь и так по пальцам одной руки пересчитать можно, – немного передохнув и отдышавшись, он продолжил: – Ты, кстати, никогда не задумывался, что, может, это как раз я здесь случайный гость. Может, так все и было спланировано лишь для того, чтобы именно ты здесь оказался и разумное, доброе, вечное сеял, а?

– Предложено тебе было, – не согласился отец Николай. – Если же по-твоему судить, то какой-то чрезмерно сложный обходной путь выбран был, дабы я здесь очутился. Они, конечно, Высшие Силы, но зачем так-то было закручивать?

– Не знаю зачем, – упорствовал в своей неожиданной догадке Константин, – но ты сам вдумайся. Мне ведь, по сути дела, локальные задачи предстоят, как я их вижу. Ну, объединить всех воедино, ну, татарам зубы пересчитать на Калке, ну, Батыю хребтину поломать, вот и все. А кроме того, для моей работы замена есть. Меня не станет – аж двое останутся. Тут тебе и изобретатель, тут и вояка кадровый. Ты же у нас один. Вдумайся, отче, – совсем один. И заменить тебя некому. А то, что ты посеешь, через десятилетия лишь всходы даст. Через сто лет, при удачном раскладе, зацветет, через двести колоски соком нальются и лишь через три-четыре века урожай свой дадут. Вот и получается, что многовековая сверхзадача на твоих плечах, а не на моих. И ответственность на тебе за твою собственную жизнь лежит неизмеримо большая.

– Если тебе от осознания этого легче станет, пусть так будет, – кротко ответил священник.

– А если так, то молчи в тряпочку, когда эти гады придут, – почти жалобно попросил Константин. – Иначе я помирать буду, и все равно еще надежда останется, что тебя выпустят. Ведь не совсем же они звери. Что-то людское в них осталось.

Тут князь явно начал противоречить своим же мыслям и словам, произнесенным ранее, но возражать ему священник не стал, дав уклончиво краткий ответ:

– Я попробую.

На некоторое время все затихло. В вечернее время вновь залязгали засовы, дверь скрипнула, отворившись, но среди вошедших князя Глеба не было. Доброгневу, державшую в руках небольшой дымящийся горшочек, сопровождал лишь Парамон с хлебом и водой для узников. Последним был юный дружинник, освещавший двумя факелами путь впереди идущим.

– Стой здесь, – распорядился властно палач и, осторожно спустившись по скользким от постоянной сырости крутым каменным ступенькам лестницы, подошел к Константину, положив возле некто половину хлебной краюхи и горшок с водой. Держался он с ожским князем почтительно, имея опаску, что тот ныне в темнице, а завтра, глядишь, пройдет на него остуда у Глеба – чай, родная кровь – и будет тот с братом в горнице светягой на пиру сидеть. Так что если сейчас к нему рею злобу свою выказать, то оно и аукнуться запросто может со временем.

Оставшуюся половину он с тем же уважением, как-никак слуга Божий, крестясь и виновато улыбаясь – мол, невиноватый я, служба такая, – поднес к священнику, после чего скорым шагом поднялся вновь наверх. Приняв у дружинника оба факела, Парамон небрежно – тут уж чиниться не пристало, чай, не боярин пред ним – вытолкал караульного за порог и с натугой прикрыл дверь, затворив ее на внутренний засов. Затем вновь, не мешкая ни секунды, повторно спустился вниз, воткнул один факел прямо в земляную стену, которая, в отличие от ближней к узникам, не была обшита деревом. Держа второй источник огня в руке, подошел к князю, внимательно, с некоторою опаской и почтением наблюдая за расторопными движениями рук склонившейся над Константином Доброгневы.

В этот раз ему было строго-настрого приказано проследить, чтобы шустрая девка, упаси бог, не сказала бы чего Константину. Глеб, опасаясь, как бы прибытие Ратьши с викингами и половцами не вселило дополнительные силы в узника, а главное – не укрепило бы его упрямство и нежелание говорить, повелел пуще собственного глаза бдить, дабы его братец ни единым словечком ни с кем не перемолвился.

Однако Доброгнева успела-таки проронить всего несколько коротких слов, пока Парамон возился с запорами и факелами. Говорила она почти беззвучно, чуть ли не одними губами, но Константин все услышал. И то, что старый верный Ратьша все знает, и что он уже прибыл под Рязань, требуя выдачи князя и имея за плечами хорошую силу, и даже то, что Святослава скоро переправят к воеводе.

Сил у него от таких известий и впрямь прибавилось. А пахучее горьковатое варево из горшка и вовсе, казалось, удесятерило их. Визит посетителей был краток, и вскоре Доброгнева, неотступно сопровождаемая подозрительным Парамоном, вышла из застенка, окинув узников сочувственным взглядом и ободряюще кивнув князю.

Едва они ушли, и входная дверь громогласно подтвердила это, захлопнувшись за ними с тяжелым грохотом, как Константин тут же поделился новостями с молчащим до сих пор – сил, чтобы сдерживаться, пока хватало – отцом Николаем. Выслушав их, священник бодро заявил, что тяжкое испытание, ниспосланное Господом, по всей видимости, для них уже заканчивается и близок час, когда двери сего смрадного узилища распахнутся пред ними настежь.

В ответ на это Константин схожим по смыслу текстом, хотя и взятым совсем из другой оперы, продолжил его мысль, процитировав Пушкина: «Товарищ, верь! Взойдет она – звезда пленительного счастья». Особенно радостно, с восклицательным знаком после каждого слова, произнес он строку, в которой обещалось, что «оковы! тяжкие! падут!». Словом, веселье продолжалось целый час, постепенно перейдя в подробное обсуждение предстоящих срочных и не совсем дел, но затем нервное возбуждение постепенно прошло. Наступил неизбежный обратный эффект, благо спать узникам до самого рассвета никто не мешал.