Крест и посох - Валерий Елманов

Тут Константин вспомнил, что Глеб и здесь угадал. Действительно, согласно неопровержимым историческим данным сын Ярослава Александр Невский кляузничал на брата Андрея, желая спихнуть того с владимирского стола. В свою очередь дети героя Ледового побоища – Андрей и Дмитрий – неоднократно водили свои дружины друг на дружку, стараясь привлечь на помощь еще и татар. Внуки же победителя крестоносцев вовсю поливали гнусной клеветой своих двоюродных дядьев и братьев – тверских князей и тоже потомков Ярослава, из-за чего, а вовсе не из-за выгодного географического положения – от Москвы только до Оки сколько плыть надо, а Тверь сразу на Волге стояла – им и удалось одержать верх. Четырех тверских князей зарезали в Орде. Первых двух по навету Георгия Даниловича, а за других двоих вина на родном брате Георгия – Иване Даниловиче, по прозвищу Калита.

Ему с тоской подумалось: «Неужто Глеб во всем прав? Неужели только подлейший может победить в борьбе? Дудки. Ведь был же Святослав, который даже врага предупреждал: „Иду на вы“. Хотя... как раз у него никогда и не было соперников в борьбе за власть. А Владимир Мономах? – всплыло спасительное, и тут же к нему добавилось еще одно имя. – И отец его, Всеволод Ярославич. Он ведь тоже уступил старшему брату Изяславу».

Однако Глеб будто читал мысли узника.

– Ты, может, скажешь про то, какой был добрый сын Ярослава Мудрого, который княжение киевское сам брату отдал? Так и тут причина иная может быть – сил ратных не хватало для сечи, вот и все.

– Он сам его позвал на Русь из ляхов. И пришел Изяслав в Киев лишь с дружиной малой.

– Бывает, – понимающе кивнул головой Глеб. – Вон яблоню взять. Плоды все сплошь румяные, будто солнышко, а поискать – и такое же спелое с нее сорвешь, но зеленое, будто яхонт[65]. Только оно одно-одинешенько с отличкой такой, остальные же иначе глядятся.

– Но потомки именно зеленого яблока нынче во Владимире сидят, – не уступал Константин.

– Сидят, – не возражал Глеб. – Стало быть, семечки его побеги хорошие дали, а на побегах тех выросли...– тут он сделал многозначительную паузу и жестким уверенным тоном закончил, как отрезал: – Сызнова румяные яблочки, – и вновь обнажил белоснежные, слегка влажные, выпирающие вперед клыки: – Думаешь, не ведаю я, почто ты память нашу родовую копать удумал, уверить меня в чем-то добром жаждешь? Мыслишь, будто я тут сопли распущу, обниматься полезу, на груди твоей слезу горячую уроню? – и с упреком продолжил: – Эх ты. Раньше о том думать надо было. До Исад. Порубили бы всех дружно на пиру том, и ныне ты мед хмельной пил бы в светлице чистой за столом широким или девкой услаждался в ложнице княжьей. Ожск твой опять же целый стоял бы, а не в головешках дымился.

Он подошел поближе к Константину и присел на корточки, не спуская с узника своих глубоко посаженных маленьких змеиных глаз. Правая рука его машинально опустилась на земляной пол, нащупала Парамоновы приспособления для пытки, выбрала из них кочергу с расплющенным концом и молча протянула ее палачу. Тот услужливо подхватил протянутый инструмент, метнулся к жаровне и, опустив ее туда, принялся энергично раздувать багряные угли, успевшие подернуться тончайшей серой пленочкой.

– А еще потому ты так охотно говоришь со мной нынче, – грустно произнес Глеб, продолжая гипнотизировать своим гадючьим взглядом Константина, – что боишься. И правильно. Как только закончим беседу нашу, так и к делу приступим. А знаешь, – едва замолчав, вновь начал он, чуть кривя в усмешке тонкие губы, – почему я тоже не спешу? Вовек не угадаешь. Хочешь на спор?

– А на кону что?

– Проиграешь – мой Парамон начнет, помолясь. Выиграешь – отсрочу пытку на то время, пока твой поп десяток молитв не прочтет от начала до конца.

– И ты его не тронешь тогда, – быстро произнес Константин.

Глеб, чуть поколебавшись, весело махнул рукой, соглашаясь, но при этом неприметная искорка коварства все же мелькнула где-то в глубине глаз.

– Быть посему, – пояснил он тут же свою податливость. – Ты все едино не угадаешь. А коли чудо случится, так поп твой мне и не был нужен. Так что я ничего не утеряю. Ну, давай, – потребовал он и уточнил сразу: – Один раз у тебя. Другого нет.

Мысли Константина лихорадочно заметались, не зная, за что уцепиться. Причин для такой неторопливости могло быть сколько угодно, к тому же не было никаких гарантий, что Глеб не соврет, даже если Константин угадает верно. Впрочем, здесь узник почему-то был уверен, что ему скажут правду. Да и выигрыш был очень мал – всего десять молитв. Даже если каждая по пять, пусть даже десять минут – все равно и двух часов отсрочки нет. Так что какой смысл. Но почему же его братец так уверен, что он никогда не догадается? Значит, причина необычная, а может быть, и парадоксальная. И вновь сразу несколько ответов пришло в голову, но ни в одном из них Константин не был до конца уверен.

– Я уже устал, – капризно протянул Глеб. – Сроку тебе даю до окончания молитвы. Чти, поп, «Отче наш».

«Совсем короткую молитву, гад такой, выбрал», – мелькнуло в голове узника, а отец Николай дрожащим голосом принялся медленно, нараспев, произносить вслух слова молитвы, которые, в свою очередь, изрядно мешали Константину в поисках правильного ответа.

– Готово уже, княже, – почтительно прошептал, склонившись к самому уху Глеба, Парамон.

– Да погоди ты, – досадливо отмахнулся от него Глеб. – Не видишь, что ли, – думает братец мой. Мыслит. Хотя тебе, сиволапому, не понять.

– Иди отсель. На угли дуй. Надо будет – покличу.

– Да я что же, – обиженно пожал жирными плечами палач. – Я всегда готов, как повелишь, так и исполню. – И вновь отошел к жаровне.

– И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого, – медленно отчеканил последние слова молитвы отец Николай, и в тот же миг долгожданная догадка молнией вспыхнула в голове Константина.

– Ну так что? – скривились еще больше тонкие губы Глеба. – Я медлю, потому что...

– Боюсь, – произнес Константин.

– Чего ты боишься? – не понял Глеб.

– Я договорил за тебя, – пояснил узник. – Ты медлишь, потому что боишься, – и сразу же почувствовал, что угадал.

От изумления без того узкие глаза Глеба тут и вовсе превратились в маленькие щелочки. Некоторое время он молча буравил ими Константина, расслабившегося от маленького, совсем малюсенького, но выигрыша, затем, не выдержав, разжал рот:

– Но как ты догадался? – и тут же потребовал уточнения: – Боюсь чего?

– Это в спор не входило, – отрицательно покачал головой Константин, на что Глеб досадливо махнул рукой.

– Я проиграл, – и, повернувшись к отцу Николаю, властно крикнул: – Чти десять молитв!

Затем, вновь уставившись на Константина, он бесхитростно развел руками:

– Вот видишь, я слово держу. Но не сидеть же нам молча, ожидая, пока десятая не закончится. Так чего я боюсь?

– Ну, во-первых, дело для тебя новое и мерзкое к тому же. На пиру под Исадами с маху мечом острым наискось брата располосовать, как Святослава, например, куда как легче. Раз и все.

– И сейчас все это пред очами вижу явственно, – кивнул согласно Глеб, пояснив: – Ведь живой я, и душа у меня тоже имеется.

– Имеется, – не стал возражать узник. – Только черная.

Глеб хмыкнул несогласно, но перебивать не стал, и Константин продолжил:

– Иное же дело – брата родного медленно, не торопясь, примучивать[66]. Да чтоб с чувством все, без суеты, без спешки ненужной. С передышками, – он чуть не сказал «с перекурами», но вовремя поправился. – На это особый навык нужен. Руку опять же набить надо. Ведь любое дело, пусть трижды паскудное, оно умения требует. А где его взять, коли ранее такого никогда не делал. Вроде бы в князьях ходил.

– А ныне?

– Ныне в катах, – отрезал Константин.

– И все? – почти ликуя, спросил Глеб.

– Нет.

– Что же еще?

– А еще то, что ты сам себя боишься. Вдруг по душе тебе это придется, в усладу ей станет. Сам-то ты себя Каином никогда не считал и не величал. Всегда оправданье содеянному находил. Вон, даже ныне, собираясь меня пытать, и то нашел, на что сослаться. Здесь же, коли ты радость почуешь, навряд ли сыщешь хоть самый малый лаз, дабы в него стыдливо заползти, как гадюка болотная, от самого себя прячась.

– Ишь ты как загнул! – крутанул головой Глеб, но от дальнейших комментариев отказался, лишь сердито буркнув в сторону отца Николая: – Эй, отец! Ну-ка, потише! Мудрым речам мешаешь, – и одобрил сразу же: – Вот так. А еще лучше и вовсе шепотом, – после чего тут же попросил Константина: – Излагай далее, братец.

– Да я уже все сказал, – пожал тот плечами. – Одно лишь забыл, – и поинтересовался: – Путь твой будущий ведом ли тебе самому?

Глеб виновато пожал плечами:

– Откуда же нам, глупым да убогим, об этом знать. Такое только перед смертью открывается, вот хоть тебе, к примеру.

Константин вздрогнул от столь явного намека если это вообще можно было назвать намеком, но, тем не менее, продолжил: