Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том V - Валентин Бочкарев

Невинные страдали, богатство и покой покупались «правосудия и истины ценой»; «из бедных с потом их, с слезами пили кровь». С одной стороны, нищета, уходившая в пьянство, «впивала с жадностью в себя пиянства страсть», с другой —

«Любимцы счастия среди забав и нег,На лоне роскоши, в объятиях утех,Тогда для собственных лишь удовольствий жили…»

Любовь была забыта, и вместе с ней «пало основанье, которое одно дел добрых держит зданье». Взамен воцарилось «самолюбие жестокое, слепое»… Вот почему Бог прогневался на Россию и «мечом врага стал действовать над вашими сердцами». — Стихотворение[125], писанное в 1812 г. в продолжение разорения Москвы и в первые дни ее избавления, оканчивается призывом к исправлению и надеждой на Бога:

«Сыны Москвы! Средь бед смущаться нам не должно,Бог прах одушевит — от Бога все возможно».

Этот глубокий и строгий взгляд внутрь самого себя перед лицом народного бедствия, этот призыв к покаянию был поистине гласом вопиющего в пустыне. Вокруг раздавались совсем другие голоса. У громадного большинства «унижение» Москвы, ее «слезы горькие», когда в ней «начался грабеж неслыханный, загорелись кровы мирные, запылали храмы Божии», отозвались не самоуглублением, не покаянно обличительными настроениями, а все разгорающейся жаждой мщения: «при имени Москвы, при одном названии нашей доброй, гостеприимной, белокаменной Москвы, сердце мое трепещет (писал Батюшков Гнедичу), и тысячи воспоминаний, одно другого горестнее, волнуются в моей голове. Мщения, мщения!» Вот, напр., один из характерных образчиков тогдашней «музы», — напечатанная в ж. «Сын Отечества» 1812 г. (писанная 15 сентября) «Солдатская песня» Ив. Кованько, за которую цензор Тимковский поплатился выговором по представлению кн. Адама Чарторижского, обидевшегося намеками на поляков:

«Хоть Москва в руках французов,Это, право, не беда! —Наш фельдмаршал, князь Кутузов,Их на смерть впустил туда.Вспомним, братцы, что полякиВстарь бывали также в ней:Но не жирны кулебяки —Ели кошек и мышей.Напоследок мертвечину,Земляков пришлось им жрать,А потом пред русским спинуВ крюк по-польски изгибать.Свету целому известно,Как платили мы долги:И теперь получат честноЗа Москву платеж враги.Побывать в столице — слава!Но умеем мы отмщать:Знает крепко то Варшава,И Париж то будет знать».

И хотя некоторые смеялись над этими стихами, говоря: Ah bah! on va deja a Paris et l'ennemi vient de prendre Moscou! Comme c'est bete! — автор оказался прав: быстрой чередой последовали Тарутино, выступление французов из Москвы, бегство великой армии, изгнание неприятеля из пределов России, заграничные походы, наконец, Париж!..

Иллюстрация к басне Крылова «Ворона и Курица». Рис. Иванов, грав. Галактионов. (М. Издание 1815 г.).

В это-то время, когда раздался «Росский всепалящий гром», и хлынул тот неудержимый поток российского песнотворчества, о котором мы говорили выше, повылезли из щелей мошки да букашки, — все эти Овдулины, Поповы, Юшковы, Урываевы, Кулаковы и проч., чтобы дубовыми стихами разить бегущего врага; «на радостях избавления от двунадесяти язык спешили тогда упражняться все призванные и непризванные „пииты“», говорит современник Никитенко («Записки», ч. I, 41). За исключением всем известных басен Крылова («Обоз», «Ворона и Курица», «Волк на псарне», «Щука и Кот») и «Певца во стане русских воинов»[126], где Жуковский воспел воинские доблести живых полководцев (забыв, однако, Барклая-де-Толли) и бросил несколько цветов на могилы падших — Кульнева, Кутайсова, Багратиона, — вся остальная «поэзия» не имеет почти никакой эстетической ценности. Это эфемериды, созданные тогда, когда, по выражению Дениса Давыдова, «ненависть к посягателю на честь и существование нашей родины внушали нам одни ругательства на него» («Письма Пушкина», изд. под ред. Саитова, ч. III, 419). Но зато в этой своеобразной «поэзии» довольно отчетливо вскрывается та популярная идеология, которая сложилась во время Отечественной войны и стала позднее руководящей. Основной ее пафос — все тот же пафос мщения:

«Сей кубок мщенью! Други, в строй!И к небу грозны длани!»

восклицает Жуковский.

Надо прибавить, что теперь это песнь торжествующей мести… Враг бежит:

«Бежит, — и пламенным мечомЕго в тыл ангел погоняет»…

«Бежит… Россия, веселисяО мужестве сынов твоих…Бежит неистовый злодей,И с скрежетом зубов трепещет,Зря меч в деснице роковойБлистающ над его главой»

Поэзия превращается в свист, рифмованную травлю загнанного зверя. Нет возможности перечислить все прозвища, какими наделяется Наполеон, — «убийства алчущий злодей», «сей лютый крокодил, короны похититель, чертогов, алтарей, престолов сокрушитель», «несытый боле, чем Аттилл», «сын адской тьмы», «князь бездны», «вспоенный кровью вепрь» или даже так:

«Наполеон — проказник,Друг ада, сатаны согласник,И трус великий и подлец»

Он — апокалипсический «таинственных числ зверь», и имя его, как вычислил дерптский проф. Гецель, содержит в себе число звериное 666, а 1813-ый год есть тоже 666-ой от начала Москвы, — год, в который Антихрист должен родиться и погибнуть:

«В Наполеоне ад грозился,И ад сей Богом истребился».

Набрав «двадцать орд с буйной сволочью», он в царство русское вошел разбойником, чтобы «в цепи тяжкие заковать славян, возмущением помрачить их честь… мнимой вольностью обольстить умы»:

«Я грез глашатая рабамСвободу дам,И прах от ног моих полижут в униженьи»…

Так «мнил» Наполеон, но ошибся: «мы буйной вольности не завидуем», а «рабы» — русские поселяне — поют такую песню русским воинам:

«Мы в довольстве, мы в приволье,Есть хлеб — соль, спокойно спим;В русском царстве нам раздолье,И чужбин мы не хотим.Золотеют наши нивы;Тучны травы во лугах:Мы в домах своих счастливы,Рай — житье нам в деревнях»

«Господа, какой бритвой вы сделаете мне бороду?»

— «Английской бритвой!»

(Теребенев).

Такова консервативная дворянская идеология, которую мы найдем в это время не только в «поэзии»: «мы страшились последствий от сей войны, совершенно противных тем, какие мы теперь видим (писал 27 окт. 1812 г. А. И. Тургенев кн. Вяземскому): отношения помещиков и крестьян не только не разорваны, но еще более утвердились. Покушения с сей стороны наших врагов совершенно не удались им, и мы должны неудачу их почитать блистательнейшей победой, не войсками нашими, но самим народом одержанною» («Остаф. архив», т. I, стр. 5–8).

Перемен вообще не нужно:

«Европа с Францией алкалаРоссии пременить судьбу»…

но мы «останемся в надежде, что будем жить, как жили прежде» (кн. Ник. Кугушев, ч. I, 244). Ту же консервативную тенденцию проводит написанное кадансированной прозой в фальшиво-народном стиле, бывшем тогда модным, «Послание Серединской станицы козака Ермолая Гаврильевича к атаману своему Матвею Ивановичу» (Платову. См. «Сын Отечества», 1813 г., ч. V, стр. 185). «Не под стать нам ваши норовы», обращается автор к французам, и приводит примеры крутой расправы стариков-казаков с новаторами: привез молодой казак «дьявольское стекло», «что зовут у вас кларнетами… Засадили парня в темную, пусть-ка смотрит он в стекло свое! Не вводи ты, молкососишко, нам хранцузских злых обычаев. А другого было дернуло нарядиться в ваше платьице кургузое: старики поосерчалися, содрали с него платье похабное, да досталось и плечам его!.. Ай, спасибо, Матвей Иванович, что ты держишься старинушки!.. Ты нижи копьем за границею, ты щелчки давай молкососишкам, что задумают стариков седых на хранцузский лад перестраивать». Зачем что-либо перестраивать, когда Россия вышла победительницей из борьбы с целой Европой, когда этой победой она показала жизненную крепость своих общественных и политических устоев. Этот вывод и был сделан как журналистикой, так и поэзией: «После сего, — писалось в „Сыне Отеч.“ за 1813 г. (ч. X), — кажется, можно согласиться, что все русское и все русские, будучи в покровительстве Промысла Божия, не только непобедимы на полях брани, но даже несравненны и в кругу жизни миролюбивой». В сущности то же и еще более решительно восклицала поэзия: