УБИЙСТВО ЦАРСКОЙ СЕМЬИ И ЧЛЕНОВ ДОМА РОМАНОВЫХ НА УРАЛЕ - Дитерихс К.

в) на иконе с изображением Божьей Матери “Достойно Есть” в 1913 году Распутиным написано: “Благословение достойной Имениннице Татьяне на большую любовь во христианстве, а не в форме”.

Надписи приведены в исправленном виде; Распутин же пишет страшно безграмотно, соединяя иногда два-три слова в одно, а иногда, как это видно на второй иконе, пропускает слова, отчего разобрать его рукописи довольно трудно.

Не касаясь совершенно в настоящей части этой книги значения Распутина как оружия, выдвинутого определенными партиями и кругами общества для своих гнусных политических целей, о чем будет речь в третьей, последней части этой книги, здесь, исходя из приведенных надписей Распутина, нельзя, вспоминая весь тот ужас грязи, которой общество заливало Царскую Семью в Ее отношении к Распутину, отказаться от желания напомнить честному русскому христианину слова Апостола Павла к Коринфянам: “Но боюсь, чтобы как змей хитростью своею прельстил Еву, так и ваши умы не повредились, уклонившись от простоты во Христе”.

10) Вещи, собранные в помещении бывшего областного совета, в здании Волжско-Камского банка, оказались в главной массе принадлежавшими графине Гендриковой, Е. А. Шнейдер, генералам Татищеву и Долгорукову. Здесь разборкой и увозом вещей распоряжались председатель облсовета Белобородов, его товарищ Сафаров, два делопроизводителя братья Толмачевы и секретарь прапорщик Мутных, а после них - два сторожа: Лылов и Новоселов и буфетчица Балмышева.

Вещей осталось значительно больше, чем в доме Ипатьева; осталось и немного предметов, белья, одежды, обуви и даже некоторые драгоценные вещи, в общем на сумму в несколько тысяч рублей, если даже не больше. И что особенно ценно - остались все дневники Анастасии Васильевны Гендриковой, письма Государыни Императрицы и Великих Княжен к ней и много различных заметок и вырезок из журналов и газет, сделанных Анастасией Васильевной и генералом Долгоруковым.

Лылов рассказывал, что разбиравшиеся в сундуках и чемоданах вышеназванные чины совдепа очень торопились, спешили и интересовались не столько вещами, сколько самими сундуками, так как они, выбросив вещи на пол, набивали их драгоценностями и деньгами из кладовой. Вещи же, по-видимому, растащили уже потом разные бывшие служащие областного совета. Это характерно в том отношении, что слишком бросается в глаза разница в действиях одной части руководителей советской власти в Ипатьевском доме от другой части таких же руководителей в помещении Волжско-Камского банка. Там в каждом действии Исаака Голощекина и Янкеля Юровского проглядывает идея, обдуманность, цель; здесь у Белобородова, еврея Сафарова, братьев Толмачевых, прапорщика Мутных - простой грабеж наиболее ценного имущества, чужого добра. Там тщательное уничтожение своих следов, следов своего деяния, здесь выставление напоказ характерной, общей большевистской черты - грубого произвола. Там кощунственное отношение ко всякой Святыне: поломанные образа, сожженные иконы, разбитые флаконы со Святой водой, Святыни, выброшенные в помойку, здесь все священные предметы остались неприкосновенными, нетронутыми, неоскверненными руками исчадий еврейского народа.

Поверхностное и беглое изучение письменных материалов, оставшихся после убитых А. В. Гендриковой, Е. А. Шнейдер, И. Л. Татищева и В. А. Долгорукова, заняло около пяти недель времени и послужит данными для некоторых выводов в третьей части настоящей книги. В дополнение к показаниям живых свидетелей, прошедших перед следственным производством, документы и заметки, сохранившиеся от людей, близко стоявших к интимной жизни Царской Семьи, дают много материала для освещения последних лет царствования бывшего Государя Императора Николая Александровича и Государыни Императрицы Александры Федоровны, как раз с точки зрения народной идеологии русского Царя, как “Помазанника Божья”.

Анастасия Васильевна Гендрикова вела свои дневники с 1906 года, последняя сделанная ею запись в своих дневниках в Тобольске, под датою 4 мая 1918 года, гласит: “Отряд заменен красногвардейцами”. В этот день охранявший ранее Царскую Семью отряд из солдат, приехавших с Семьей из Царского Села, был заменен отрядом латышей, привезенных с собой комиссаром Родионовым. Дальше Анастасия Васильевна записей не вела; вероятно, замена охраны латышами слишком ясно дала понять, что их всех ждало.

Перед самой Февральской революцией 1917 года Анастасия Васильевна спешно выехала в Ялту к заболевшей сестре. Не доехав До места, в Севастополе она узнала о перевороте; на другой же День, отказавшись от возможности повидать сестру, она немедленно садится в поезд и мчится обратно в Царское Село. Во дворец она попадает в тот день, когда генерал Корнилов объявил Государыне об Ее аресте и предупредил придворных, что, кто хочет, может остаться и разделить участь Арестованной, но чтобы решили сейчас же, так как потом во дворец никого не пустят.

“Слава Богу, - пишет в этот день в дневнике Анастасия Васильевна, - я успела приехать вовремя, чтобы быть с Ними”.

Она ведет свои записки в дневниках почти ежедневно, совершенно объективно занося события текущей придворной жизни и не вдаваясь в какие-либо обсуждения, суждения и заключения. Только в период, несколько предшествовавший и последовавший за убийством Распутина, в ее записях чувствуется, что в ней происходила какая-то борьба, драма на почве как будто и ее коснувшихся сомнений, а может быть, и не сомнений, а досады, боли. Распутина она, видимо, ненавидела, и при всей ее сдержанности это чувство прорывается в дневнике, чувство личного начала, и, быть может, в минуту своего тяжелого одиночества на земле она усомнилась в чистоте своей веры, уклонилась от простоты во Христе и заколебалась…

“Я ждала всю неделю, что Вы мне напишете, - пишет ей Государыня через неделю после убийства Распутина, - Мама Ваша так не сделала бы”.

“И думать, что такая же опасность может угрожать и Ему?”

Вот тот ужас, которым было полно все существо Государыни Императрицы. Вот чего Она опасалась в убийстве Распутина. Вот что топталось в грязь всеми нами, мялось грязными руками, тянувшимися в ослеплении гордыни к престолу земной власти. Она, Царица, была чище нас всех. Она опасалась за жизнь Его, своего Царя, Царя русского народа, “Помазанника Божья”, которого мы, все интеллигенты, в гордыне своего ума забыли. Она опасалась за своего Мужа, за человека, которого, как женщина, любила с пятнадцатилетнего возраста, с которым еще тогда обменялась на всю семейную жизнь кольцами, не расставаясь с ними: Она имела от Него рубиновое кольцо, которое носила на шейной цепочке с образками; Он имел от Нее сапфировое кольцо, которое носил на пальце вместе с обручальным кольцом. Остатки этих колец были найдены позже у шахты; Бог не захотел, чтобы эти символы великой, святой любви на земле между Ними попали в руки Исааку Голощекину.

11) В документах, собранных Сергеевым по Царскому делу и касавшихся той или иной деятельности советских представителей, совершенно отсутствовали:

а) фотографии различных деятелей, причастных к преступлению;

б) биографические сведения об этих деятелях, их характеристика, описание наружности, приметы;

в) сведения о составе главнейших Екатеринбургских советских органов власти;

г) частная переписка различных деятелей и данные о связях, с одной стороны, с Москвой, с другой стороны, с жителями города.

Единственным документом в этом роде являлось письмо Янкеля Юровского к доктору Архипову, найденное и отобранное чинами уголовного розыска. Содержание письма, с сохранением орфографии, следующее:

“Кенсорин Сергеевич, в случае моего отъезда на фронт я во имя наших с Вами отнош надеюсь не откажете моей старой маме в содействии в случае преследований ее только за то что она моя мать. Вы конечно нанимаете что о моем местопребывании она ничего знать не будет уж только по томучто и я этого не знаю, но и в том случае еслиб я это знал то разумеется этого ей не сказал бы просто для чистоты ея совести наслучай еслиб ее допрашивали. Я обращаюсь к Вам еще и потому что Вы строгий в своих принципах даже при условиях гражданской войны и при условии коща вы будете у власти. Я имею все основания полагать что Вы с Вашими принципами останетесь в одиночестве но всеж Вы съумете оказать влияние на то чтоб моя мать которая совершенно не разделяла моих взглядов виновная следовательно только в том что родила меня, а также в том что любила меня. Я значить на случай падение власти советов в Екатер. дать ей приют на время возможного погрома или предупредить и самый разгром квартиры принимая внимание что я не продавал дела чтоб не остав. служ. без работы которые очень и очень далеки от большевизма. Это может быть предсмертное письмо надеюсь ято не ошибусь обращ. к вам. Я. М. Юровск…”

Письмо характерное, как по содержанию, так и по грамотности, для одного из крупнейших, местных деятелей советской власти в Екатеринбурге, и несомненно было бы полезно иметь такие же документы других главнейших руководителей преступных замыслов и вершителей судеб многострадальной России. Служащие комиссара Янкеля Юровского, даже не будучи большевиками, имеют полное право заниматься не национализированным трудом, потому что работают на благо комиссара; остальной же русский народ права на это не имеет. Янкель Юровский не имеет сочувствия к своим взглядам ни среди своих служащих, ни даже у своей матери; охранной команде, которой он начальствует в Ипатьевском доме, он, видимо, тоже по несочувствию во взглядах, не доверяет; перед всем обществом Урала лжет, боясь правды, тоже, очевидно, не рассчитывая на сочувствие во взглядах. И тем не менее и сам он себя считает, и советская власть именно его-то и признает выразителем воли народа, представителем народной власти. В 1917 году Лейба Бронштейн, свергнув власть Аарона Керенского, крикнул народу: “Мы опрокинули власть Керенского, мы повалили ее навзничь и, наступив ногой на грудь, крикнули всероссийскому рабочему и крестьянину: придите и возьмите ту власть, которая единственно принадлежит народу…” Как в этот момент он, вероятно, дико и Дьявольски хохотал в душе над теми, кто его слушал.