Возраст третьей любви - Анна Берсенева

Сона прижалась к самой стенке, он прилег на край широкой старинной кровати.

– Прошу, поспи, – повторила она. – Я сейчас тоже усну.

Ни она не уснула, ни он – растерянные, разделенные общей постелью и чем-то еще, что оба вообще не могли назвать.

Так прошла вся первая неделя их совместной жизни – полубессонная, тревожная, мучительная для обоих.

Через неделю Юра решил, что надо взять отпуск. Ему легко было это сделать: во-первых, только начался апрель и летняя очередь на отпуска еще не образовалась, а во-вторых, всех в отделении повергла в замешательство его женитьба. Сона почти три месяца провела во второй травматологии, и все видели, в каком состоянии она выписывалась – кажется, видели гораздо лучше, чем Гринев…

– Да-а, Юра… – покрутил головой даже вечно невозмутимый заведующий Генрих Александрович Светонин. – Совет да любовь вам, конечно. Только не надорваться бы тебе, а? Ну-ну, не обижайся. Всяко бывает, я же понимаю! Даст Бог, все наладится.

Так что Юре нетрудно было объяснить Светонину, для чего ему срочно нужен отпуск.

– Мы куда-то поедем? – спросила Сона, узнав, что завтра ее мужу на работу идти не надо.

– Если ты хочешь, – кивнул Юра. – Куда ты хочешь поехать?

– Никуда.

Она положила голову на бабушкин письменный стол, прижалась щекой к прохладной, красного дерева столешнице и смотрела на Юру пугающим, непонятным взглядом.

Он отвел глаза – не мог выдержать этого взгляда ее угольных глаз – и предложил: – Тогда пойдем погуляем? Ты была когда-нибудь в Москве?

– Я уже три месяца в Москве, – ответила Сона, поднимая голову.

– И ничего не видела! Ну почему ты не хочешь пройтись? Смотри, на улице как хорошо – просто прогуляемся…

Юре так хотелось вывести ее из тесной квартирки на улицу, дышащую апрельской, каждый год повторяющейся и всегда новой свободой!

Москва была родным его городом, в ней находил он все, что ему нужно было в жизни, – радость, печаль, возможность сосредоточиться или бродить бездумно… И теперь, в тяжелые свои минуты, он стремился к Москве так, как стремятся к живому существу, в родные объятия.

Теперь он ждал от нее помощи – бессознательно, растерянно, отчаянно, как ребенок может ждать помощи и спасения от матери.

Юра хотел доехать от метро «Аэропорт», где стоял их дом, до центра и погулять уже там. Что толку бродить по Ленинградскому проспекту, когда есть бульвары – Тверской, Страстной, Рождественский, – на которые его водили ребенком.

И есть дворы за «Елисеевским», где бабушка с дедом в войну сбрасывали с крыш немецкие «зажигалки».

И Большая Ордынка, где родился его отец.

И Лефортовский парк, в котором папа сделал маме предложение.

И скверы Первого мединститута на Пироговке, в которых сам он зубрил гистологию и терапию во время летней сессии.

И столько еще есть всего в Москве, без чего он не может жить, что он должен показать Соне, чтобы и она могла жить, чтобы исчез этот мертвый взгляд и снова мелькнула в ее глазах счастливая беспечность, от которой у него сердце замирало!..

– По бульварам можно пройтись, – предложил Юра. – Хочешь? На Петровском тихо, как в деревне, – идешь под деревьями… Давай?

Сона пожала плечами, и он не стал больше спрашивать.

Юра заметил, что она на минуту остановилась, выходя из двора, чтобы рассмотреть мемориальные доски на их доме, – и обрадовался, что ей хоть что-то интересно. Квартиру в этом писательском кооперативе получал еще покойный дед, Юрий Илларионович. Правда, он так и не успел въехать в нее с женой и сыном. А уже потом, когда Валя женился и родились дети, бабушка Эмилия выхлопотала себе однокомнатную в соседнем подъезде, которую и называла гарсоньеркой.

Они вышли на Ленинградский проспект, Юра поднял руку, стоя у обочины.

– Мы теперь всегда будем ездить на такси? – спросила Сона. – Ты думаешь, меня обязательно возить как принцессу?

Из всех ее слов он расслышал только «всегда»; сразу выхватывал такие слова, как золотые соринки из пустой породы.

Но вообще-то он просто подумал вдруг, что ей может быть нелегко спуститься в метро, представить толщу земли у себя над головой…

– Я же получил отпускные, – сказал Юра. – А мы никуда не едем. Значит, будем кутить, шляться по кабакам и ездить на такси.

– Заманчивая перспектива, – улыбнулась Сона. – Я рада, что вышла замуж за такого богатого мужчину.

И эти почти веселые нотки в ее голосе – тоже золотые соринки…

– Я был маленький, – сказал Юра, когда они вышли из машины на Пушкинской площади, – и бабушка Эмилия любила меня с собой повсюду таскать. Она у нас такая светская дама была, – улыбнулся он. – Кинокритик, очень известная. Но дело не в этом, этим все-таки ничего о ней не скажешь – какая она была… Звучит так высокопарно – светская жизнь! – а у нее очень естественно получалось. Она без меня дня прожить не могла, и я вообще-то тоже. По крайней мере, пока маленький был, а она и потом.

– Тебя очень любили в детстве, Юра, – вдруг сказала Сона. – Женщины любили – мама, бабушка, сестра… Это очень заметно.

– Да? – удивился он. – Почему ты думаешь?

– Не могу объяснить. Но это заметно – когда мужчину любили женщины в детстве. У нас об этом очень заботятся, потому что без этого мальчик не вырастет мужчиной.

– Может быть, – пожал плечами Юра. – Конечно, любили, я и не отрицаю. Ну вот, водила меня бабушка в ресторан «Берлин». Я ее, помню, спросил однажды: а зачем надо было переназывать «Савой» в «Берлин», какая разница? А она ответила: Юрочка, если бы человеческое поведение было не то что положительным, но хотя бы логически объяснимым, мы давно уже жили бы в раю!

Сона вдруг засмеялась – негромко, но тем самым грудным, нежным смехом, который Юра слышал однажды…

– Я заметила, ты очень свободно себя чувствовал в ресторане! – сказала она, вскидывая на него глаза. – Хотя после работы, наверно, был усталый, да? Я теперь понимаю…

– Может быть, – улыбнулся Юра. – Конечно, привык когда-то. Так закалялась сталь! В «Берлине» всегда бежал к столику у фонтана, очень, помню, бывал разочарован, если он занят. Бабушка однажды мне заказала бульон из бычьих хвостов, а я услышал, из чего он, и есть уже не мог.

– Почему? – удивилась Сона.

– Ну, как-то – хвосты… По-моему, противно.

Тут она засмеялась снова и взяла его под руку.

– А языки? – спросила Сона. – А потроха?

– И языки тоже, – кивнул он. – Сразу вспоминаю, что они были во рту у коровы… Как их есть?

Юра говорил чистую правду – действительно, с детства не мог есть ни язык, ни сердце, ни даже печень. Но, конечно, он видел, что Сона на глазах веселеет, слушая его смешные объяснения, и поэтому рассказывал так, будто все это невесть как важно.