Новый Мир ( № 1 2007) - Новый Мир Новый Мир

Ответ на этот вопрос весьма прост. Фашистские диктатуры, имевшие, как казалось, в своих руках все возможности, никакие структурные реформы осуществить не смогли. Яркий пример дает столь прозвеневший в Италии 30-х годов солидаризм: он оказался и уместным, и продуктивным не там, а в послевоенной демократической Германии. Крах почти всех фашистских режимов во Второй мировой войне не позволяет рассмотреть возможный дальнейший ход их развития. Но сам этот крах закономерен: по различным причинам, но вполне единообразно эти режимы связали себя с гитлеризмом (хоть Муссолини в 30-е годы еще стремился к союзу с Западом). А уделом уцелевшей Португалии (соседняя Испания католика Франко фашистской страной не была) стала беспросветная стагнация, вполне аналогичная развитому социализму. И главная причина всех этих феноменов довольно ясна. В фа­шистских странах не было масштабного террора. Но в послесталинском СССР его ведь не было тоже. И мы-то хорошо знаем, что для подавления личности и социального творчества масштабный террор вовсе не обязателен.

Фашизоидность ряда нынешних интеллектуалов не свидетельствует об их кровожадности или же мракобесии. Она говорит всего лишь о полной их без­ответственности, нежелании знать, куда хорошие фашистские лозунги закономерно заводят государство и народ.

В защиту этатизма

В писаниях Шмитта есть, однако, мотивы, ставящие его политическое творчество далеко за умеренную фашистскую грань.

Время от времени в российской публицистике разгораются споры: что является образующей силой — государство или народ? Перед нами всегда оказывается не спор об истории. Ясно, что исторических, фактических аргументов в пользу “народного” происхождения России или какой-либо континентальной западноевропейской страны нет и не может быть: “воля народа”, “сила народа” — это не сколько-нибудь точные термины. Перед нами символы веры . И если “этатизм” в сегодняшнем словоупотреблении часто имеет негативный оттенок, то с народоверием дело обстоит по-другому: “Да, народ не всегда прав, но все-таки...”

Перед нами иная форма язычества, намного более зловещая и опасная, чем этатизм. Идол-Государство лишен иррационально-магических, глубинно религиозных черт. От Государства ждут довольства, сытости, стабильности, порядка — и поклонение такому божку носит рационально исчислимый, трезвый характер. Если идол прикажет жестоко карать нарушителей спокойствия и закона, необходимо подчиниться: нарушителей и следует карать, а как именно — ему виднее. Но у него нет власти свыше повелеть части подданных ограбить и вырезать другую их часть; такие полномочия за ним не будут признаны.

В Италии 30-х был популярен анекдот — про Муссолини, но не только. Дуче с многочисленным семейством сидит за обеденным столом. “Папа, что такое фашизм?” — спрашивает маленький сын. “Ешь и молчи”, — строго объясняет диктатор. Анекдот, в сущности, не злой: попробуйте представить себе такой про Гитлера или про Сталина. Скотская идиллия — “есть и молчать” — это все-таки не прямой ад...

Нет преступления, которого нельзя было бы совершить именем народа. Именем Бога, справедливости или права сотворить все это было бы невозможно, — так, помнится, подытожил бытие Третьего Рейха Томас Манн; вряд ли какой-либо европейский гуманист решился бы до войны на такую крамольную фразу.

В своей подробной классификации консервативных революционеров Армин Молер выделяет, в частности, “народников” и “государственников”. Мы не знаем, велись ли между ними споры о приоритетности одного из этих двух понятий. Но обращает на себя внимание выразительный факт: “народники” оказались единственной, по сути, частью движения, принявшей Гитлера, вписавшейся в состав его интеллектуальной элиты.

Там оказался и Карл Шмитт. С безукоризненной логичностью он и ранее обосновывал законность выделения “народом-сувереном” из своих недр — через понятие “чрезвычайного положения” — истинной Диктатуры. Карл Шмитт по-своему прав. Достаточно лишь, приняв руссоистское положение о “народе-суверене”, со шмиттовской неуклонной последовательностью разработать его — и в выводах с видным юристом невозможно будет не согласиться.

Легитимному диктатору Рейха эти изысканные построения не понадобились. Но они не пропали даром: их с готовностью берет на вооружение по­ст­советский неоконсерватизм. Тревожно наблюдать, как в существенном во­просе о “государстве — народе” нынешние “новые правые” солидаризуются с крайней, нациствующей частью консервативных революционеров 20-х годов.

“Никакого американского будущего!”

Излагать идеи консервативных революционеров — занятие неблагодарное: авторы эти принадлежат к тому, немецкому по преимуществу, мыслительному направлению, где убедительнейшее доказательство — образ, где неразрывны содержание и стиль. Понятие для них лишь “мертвый кристалл мысли, слово  — ее живой цветок”. Перед нами не доказательная аргументация, скорее магический гипноз словесных внушений, “условная сигнализация в душу читателя, сообщение ему своих знаний о жизни, мире и познании” (так характеризовал подобное мышление блестящий знаток немецкой культурфилософии Федор Степун). Вот и попробуйте-ка сухо и деловито пересказать подобные сигналы. В главной теме консервативно-революционной школы, теме европейского будущего, сошлось много очень разного по своему существу. Нелегко объединить под одной шапкой шпенглеровские и юнгеровские тексты с барабанным бестселлером Вернера Зомбарта “Торговцы и герои”. Но, как бы то ни было, общим знаменателем разноуровневых рассуждений консервативных революционеров стала брошенная еще Фридрихом Ницше мысль: “Мелочность духа, идущая из Англии, представляет нынче для мира великую опасность <…> Мы нуждаемся в безусловном сближении с Россией и в новой общей программе, которая не допустит в России господства английских трафаретов. Никакого американского будущего! Сращение немецкой и славянской расы”.

Идеи консервативной революции четко сформулированы в “Пруссизме и социализме” Шпенглера. Мы изложим их, в основном следуя этой емкой брошюре.

“Мировая война на закате западной культуры — это великий спор двух германских идей, которые, как все истинные идеи, не высказывались, а переживались <…> По корню своему прусский народ ближе всего родственен английскому <…> Но из духа викингов и монашеских орденов немецкого рыцарства медленно развились две прямо противоположные нравственные заповеди <…> личная независимость и сверхличная общность . Ныне их называют индивидуализмом и социализмом <…> Быть свободным и служить — нет ничего труднее того и другого, и народы, дух и бытие которых основаны на одном из этих свойств, достойны великой судьбы. Служба — это проявление старопрусского духа <…> Не каждый стоит за себя, а все за всех <...> Дух пиратов уже в позднее время увлек в американские прерии всех тех, в чьих жилах текла еще кровь викингов; это было позднейшим продолжением путешествия времен Эдды <…> Так сложились английский и прусский типы, это различие между народом, который развивался, чувствуя себя островитянином , и другим народом, который вынужден был беспрестанно охранять свою территорию, со всех сторон открытую для врагов. В Англии остров заменил собой государственную организацию  <…> Английский народ создался сам, прусский же — создание Гогенцоллернов...” И этим противостоянием определяется все . “В Англии либерал — цельная натура, свободная этически, а потому и в делах. Он вполне сознает эту связь <…> Мы же, немцы, так созданы, что не можем быть англичанами, а лишь карикатурами на англичан <…> В Германии презрение вызывает только либерализм <…> Без внутреннего воспитания, без глубины живого бытия, без малейшего понятия о напряженной активности и уверенности в своих целях английского либерализма — этот либерализм всегда лежал лишь камнем на нашем пути”. Различны — английское и немецкое понятия свободы . “Частное лицо — это понятие обозначает сумму этических свойств, которым, как всему ценному в этическом отношении, нельзя научиться; они в крови, и в целом ряде поколений они медленно совершенствуются. Английская политика — это политика частных лиц и групповых соединений таких лиц. Именно это, и ничто другое, обозначает термин „парламентское представительство”  <…> Немецкий же либерализм в своем нравственном ничтожестве только отрицает государство, не имея способности оправдать свое отрицание <...> Сообщество из „Я” без пафоса сильного, однородного чувства жизни всегда немного смешно...” Но неспособный к индивидуальной свободе немец обладает иной, высшего порядка свободой. “В небольших кружках царил истинный дух единения; вся жизнь признавалась служением; этот жалкий обрывок земного существования в юдоли печали приобретал смысл только в связи с более высокой задачей. Здесь, в Пруссии, рос новый человек, духовно сильный носитель новой религиоз­ности. Глубокое презрение к одному лишь богатству, к роскоши, к удобству, к „счастью” <…> Никогда не поймет англичанин и весь свет не понимает, что с прусским духом связана глубокая внутренняя независимость. Система социальных обязанностей обеспечивает человеку с широким кругозором суверенитет его внутреннего мира, который несоединим с системой социальных прав, воплощающей индивидуалистический идеал”.