Мираж - Эльза Вернер

Зельма села и задумчиво опустила голову на руки.

— Что ты скажешь о помолвке Зоннека?

— Я сказал: «Браво!» Жениться — это самое лучшее, что он может сделать теперь, когда решил остаться в Германии. А Эльза — тоже умница, что идет за него, потому что лучшего мужа ей не найти.

— Ты думаешь, что она добровольно согласилась? Наверно, дедушка приказал; этот эгоист ни на минуту не задумается отдать ее старику, потому что тот — его друг.

— Старику! — с недовольством повторил Бертрам. — По-моему, Зоннеку это название не подходит; он интереснее целой дюжины наших молодых людей, особенно для такой девушки как Эльза.

— Ей восемнадцать, а ему — пятьдесят четыре.

— Зато он — Лотарь Зоннек! Для него годы ничего не значат. Эльза будет носить имя, известное всему миру, и занимать положение, которому позавидует не одна девушка.

— В таком случае это — не больше чем брак по расчету. Любить его Эльза не может.

— Почему же? — воскликнул доктор. — Вероятно, ты хочешь сказать, что каждая помолвка должна происходить при таких романтических условиях, как было у нас с тобой? Это — другое дело; я был вынужден из-за тебя вести борьбу с твоей любезной золовкой и вступить в форменный заговор с Эрвальдом. Помнишь, как он целый час просидел с несчастной Ульрикой на горячем песке ради того, чтобы дать мне время объясниться тебе в любви в развалинах карнакского храма? Да, да, нелегко мне все это далось!

— Что? Объяснение в любви или борьба? — спросила Зельма.

— И то, и другое, потому что это объяснение было своего рода скачкой с препятствиями, — смеясь ответил ей муж. — Однако что тебе пишет Ульрика? Ты ведь получила письмо из Мартинсфельда. Продали его наконец? С железнодорожным обществом шутки плохи. Надеюсь, угроза пустить в ход принудительные меры подействовала?

— Да, Ульрика продала Мартинсфельд неделю тому назад. Она до последней минуты упиралась и никогда не согласилась бы добровольно. Она, кажется, совсем в отчаянии.

— Глупо! — с досадой сказал Бертрам. — Не возиться же ей с хозяйством до глубокой старости, а такой цены, какую ей дало общество, ей никто бы не дал. Каждый считал бы эту продажу особенной удачей, а она еще жалуется.

— Мне жаль ее, — сказала Зельма. — Пока она хозяйничала, у нее было хоть какое-нибудь дело, цель жизни; теперь же этого нет, а другое имение она едва ли купит; она ведь всеми фибрами своей души была привязана к Мартинсфельду, принадлежавшему еще ее отцу. По вине резкого характера у Ульрики нет друзей, она совершенно одинока, и ей предстоит холодная, безотрадная старость. От ее письма веет буквально отчаянием. Как ты думаешь, Адольф? Мне хотелось бы пригласить ее погостить. Ты ничего не имеешь против?

— Почему же не пригласить? — засмеялся Бертрам. — Я не боюсь твоей сердитой золовки, и, кажется, нечего уже опасаться, чтобы ты попала опять под ее начало. Если она уж слишком забуянит, я любезнейшим манером спроважу ее восвояси. Ты знаешь, я на это мастер.

Разговор оборвался, потому что подъехал экипаж, которым правили все трое мальчуганов. Началось веселое прощание с отцом, а потом вся банда повисла на матери, и компания с гвалтом и хохотом отправилась из столовой в соседнюю комнату. В доме Бертрама всегда было весело.

20

В этом году Кронсберг рано имел удовольствие принимать знатных гостей. Обычно в это время приезжали лишь небогатые люди, которых отпугивала дороговизна в разгаре лечебного сезона; то обстоятельство, что такая богачка, как леди Марвуд, приехала уже в мае, было исключительным случаем. Что она была очень богата — доказывало следующее. Она не только наняла самую красивую и дорогую виллу на курорте, но прислала вперед человека, который устроил все сообразно с ее привычками и вкусами; за ним прибыли экипажи и лошади, затем целый штат прислуги, и, наконец, явилась сама миледи. Весь дом был густо населен ради одной женщины, жизнь была устроена на широкую ногу, как бывает только у коронованных особ.

Было около полудня, когда Лотарь Зоннек вошел в дом и передал свою визитную карточку лакею. Не успели его ввести в приемную, как боковая дверь уже открылась, и появилась леди Марвуд.

— Господин Зоннек, какая неожиданная радость! — воскликнула она, протягивая ему обе руки. — Как удивительно, что вы тоже в Кронсберге, и судьба опять сводит нас в далеких германских горах!

— Через десять лет, — прибавил он, горячо пожимая ее руки. — Вы видите, я пользуюсь правами старого знакомого и врываюсь к вам в первый же день вашего приезда, миледи.

— Ради Бога, забудьте этот титул! — горячо возразила она. — Для вас я всегда буду Зинаидой, так же как вы для меня — старый, дорогой друг. Садитесь сюда, поговорим! Почему вы в Кронсберге? Лечитесь? Я читала, что болезнь вынудила вас вернуться в Европу. Это правда?

Она сыпала вопросы один за другим, не дожидаясь ответа. Усадив гостя рядом с собой на диван, она начала оживленный разговор, который Зоннек охотно поддерживал; но его глаза вопросительно и пытливо были устремлены на лицо красивой дамы, которой он не видел с тех пор, как простился с ней в Луксоре.

Из молоденькой девушки с кротким, мечтательным личиком вышла ослепительная, уверенная в себе красавица. Зинаида стала гораздо красивее, чем была прежде, но той своеобразной, немножко меланхолической прелести, которой веяло от нее, тогда молодой девушки, не было и следа теперь, когда она стала блестящей светской дамой. Ее речь искрилась остроумием и живостью, но в ней было что-то беспокойное, неровное; она перескакивала с одного предмета на другой, и все в ней говорило о крайнем нервном возбуждении.

— Я стала перелетной птицей, — говорила она смеясь. — Постоянно в пути, с места на место! Я побывала уже в Германии, Италии, Франции, Швейцарии, однажды случайно заглянула в Каир, а теперь врачи прислали меня лечить нервы в Кронсберг; ведь он вошел в моду и, говорят, будто всем помогает. Я ничего не имею против того, чтобы провести здесь сезон, но что за фантазия прислать меня сюда уже в мае, когда курорт точно вымер, а горы в снегу? Из Рима, где в настоящее время нестерпимо жарко, я хотела ехать в Париж, а потом уже сюда, но врачи — тираны; они напророчили мне таких ужасов, что я сдалась и отправилась в изгнание.

— Место вашего изгнания не так уж плохо, — с улыбкой возразил Зоннек. — Весна наконец установилась, хоть и запоздала немножко, а окрестности удивительно хороши; перед вами величественная панорама Альп.

— Но нет людей, нет жизни, движения, а мне это нужно.

— Неужели? Прежде вы, наоборот, любили уединение и искали его.