Навсегда - Джудит Гулд

Через некоторое время в комнату вошел небольшого роста седоволосый мужчина. Солнечный свет играл бликами на его очках в металлической оправе, расположившихся на выдающемся носу. На нем был прекрасно сшитый двубортный костюм и желтый шелковый галстук. Из нагрудного кармана выглядывал желтый платочек.

— Вы, должно быть, та самая англичанка, которая приехала повидаться с синьором Губеровым? — обратился он к Стефани.

Стефани встала.

— Американка, — уточнила она, протягивая ему руку. — Вирджиния Уэссон.

— Доктор Фелтринелли, директор Каза ди Рипозо. — Он пожал ей руку и вежливо осведомился: — Вы дружите с синьором?

Стефани покачала головой.

— К сожалению, нет. Я дружу с его другом. Мне надо передать ему подарок.

— Понятно. Я очень рад вашему приезду! К синьору Губерову не часто приходят гости, знаете ли. — Он добавил с теплотой в голосе: — Я сам провожу вас к нему в комнату.

— Почему? — спросила Стефани и виновато добавила: — Может быть, он болен?

— Нет-нет, — уверил ее директор, когда они, выйдя из гостиной, направились к лестнице. — Болен — это слишком сильно сказано. Здоровье синьора Губерова в целом очень неплохое. Конечно, артрит прогрессирует… — Он вздохнул и красноречиво развел руками. — В этом возрасте люди здоровее не становятся, не так ли?

Стефани кивнула.

— Жаль, что артрит перешел на руки.

— Да, это трагедия! У него божий дар. Впрочем, здесь все испытали на себе, что значит возраст. Он пагубно сказался на талантах, но не на настроении, к счастью. Вы только послушайте!

С этими словами доктор Фелтринелли остановился и наклонил голову, прислушиваясь. Стефани сделала то же самое.

Звучал тенор. Вскоре его заглушило мощное сопрано.

Поединок голосовых связок был в разгаре. Чем громче пела она, тем больше старался он. Чем выше взлетало сопрано, тем напряженнее и сильнее вел свою партию тенор.

А потом откуда-то раздались звуки фортепиано — журчащие, танцующие, вихрящиеся.

Доктор Фелтринелли улыбнулся.

— Превосходно! — прошептал он.

— Да, — тихо согласилась Стефани, — превосходно. И это всегда так?

— Всегда, — ответил доктор. Он перестал прислушиваться и снова пошел вперед. — Музыка — сам дух, сущность этого дома. — Он засмеялся. — Да. Наш Каза ди Рипозо — музыкальная клумба для осенних, увядающих цветов. — Он понизил голос. — Большинство из них, конечно, не были знаменитостями, пели в хоре. Но не дай Бог им это сказать.

Их каблуки стучали по мозаичному полу второго этажа. Справа шел длинный ряд окон, слева — двери в комнаты.

Несколько дверей были открыты. Комнаты, не очень опрятные, были заставлены символами прошедшей жизни, сокровищами, дорогими и любимыми, несущими на себе отблеск прожитых лет. Это не были комнаты дома отдыха, это были комнаты дома.

— Знаете ли вы, — продолжал доктор, — что Верди настолько любили и почитали, что, когда он, умирающий, лежал у себя в гостинице на виа Манзони, люди застелили соломой мостовую под его окнами, чтобы его не беспокоил шум проезжающих экипажей.

— Поразительно!

Едва Стефани успела произнести эти слова, как они остановились перед одной из дверей.

— Это комната синьора Губерова, — сказал доктор.

— Этот стул оставила мне Каллас, — заметил Борис Губеров. В голосе явно слышались нотки гордости. — Когда я бывал в ее парижской квартире, я всегда им восхищался. «Я завещаю его тебе», — сказала она мне как-то. И так и сделала. — Он помрачнел. — По-моему, ей подарил его Онассис.

Стул, о котором шла речь, походил, скорее, на трон, могучий, но ссохшийся, произведение эпохи Людовика Четвертого, орехового дерева, украшенный затейливой резьбой. Как и остальные вещи в этой не слишком тщательно прибранной комнате, он был покрыт толстым слоем пыли, которая при любом движении поднималась отовсюду маленькими облачками.

Пыль покрывала и застекленные фотографии, которыми были сплошь завешаны стены, она царила и на концертном рояле, и на безделушках, беспорядочно расставленных на его поверхности. Награды, подарки, фотографии: Губеров с дочерью Скрябина, с президентами, премьер-министрами, королями и королевами.

— Вы уверены, что я действительно могу на нем сидеть? — спросила Стефани, примостившись на самом краешке стула и не решаясь усесться на нем как следует. Ее удерживали протестующие скрипы этого почтенного предмета мебели. — Мне бы не хотелось его сломать.

Губеров, расположившись в глубоком викторианском кресле — своем обычном кресле, подумала Стефани, — пожал плечами. Сейчас он был поглощен одним. Его глаза были неотрывно прикованы к свертку, лежавшему у него на коленях. Кончиком пальца он водил по затейливым узорам на шелке.

Затаив дыхание, Стефани решилась наконец облокотиться на спинку стула — медленно и осторожно. Руки она положила на могучие резные подлокотники.

Пользуясь тем, что внимание хозяина было поглощено свертком, Стефани разглядывала его. На нем был старомодный серый костюм с широкими лацканами, яркая синяя жилетка, белая рубашка и большая красно-зеленая бабочка. Диковинным тропическим цветком выглядывал из нагрудного кармашка лиловый шелковый платок. К левому лацкану были прикреплены несколько маленьких медалей. Золотые запонки в форме миниатюрных роялей стягивали манжеты.

Он пробормотал:

— Что там может быть, в этом шарфе Лили? Что она могла мне прислать?

Борис Губеров, родившийся в Киеве в 1904 году, уехал из России, должно быть, году в 1926-м. Но сильный русский акцент отчетливо слышался в его речи: раскатистые «р», твердые согласные.

Внешность Губерова соответствовала его восьмидесяти девяти годам. В профиль этот худой старик походил на изнуренного беркута. Поредевшие седые волосы зачесаны назад, проплешина на макушке, челюсть неандертальца, водянистые глаза под тяжелыми нависшими веками, коричневое пятно на лбу. Руки и лицо были усыпаны старческими пигментными пятнами.

Как это часто бывает у людей его возраста, на лице застыло выражение постоянного удивления — возможно, тому, что он все еще жив и даже двигается.

— Скажите мне. — Его вопрошающий взгляд все не отрывался от шелка, пальцы не останавливаясь поглаживали нежную ткань. — Как Лили? С ней все в порядке?

Стефани казалось, что она подготовилась к такого рода вопросу, но теперь, когда он был задан, заранее отрепетированные фразы застряли у нее в горле, как будто рот был заполнен вязким липким сиропом. Она быстро откашлялась.

— Она… молода как никогда, — выдавила Стефани.

— Лили молода? — Он замолчал, и в наступившей тишине до Стефани донеслись звуки все еще продолжавшейся вокальной схватки. Губеров тихо рассмеялся. — Вы хотите сказать, она молодо выглядит. — Он вздохнул, голос его напрягся. — Да, Лили нашла запретное древо познания и вкусила его сладких плодов. Но это коварное познание. Я предостерегал ее.

Сердце Стефани учащенно забилось, мурашки поползли по всему телу.

Так, значит, Лили жива! Жива и молода!

Ее сложенные на коленях руки задрожали, мысли вихрились в бешеном танце. Это сенсация века! Вряд ли кому-то из журналистов — да и ей самой — посчастливится когда-либо расследовать нечто подобное.

— Вы предостерегали ее? — подсказала она старику, почти выжимая из себя слова. — А почему вы предостерегали? Чего же ей следует опасаться?

Но он молчал, поглощенный развертыванием шелкового шарфа. Медленно, аккуратно поднимал он легчайшую ткань, поглаживая ее ладонью. Его движения были настолько медленными, что Стефани едва удержалась, чтобы не помочь ему.

А потом — неожиданный возглас. Именно этой реакции ожидала Стефани.

Принесенный ею «подарок» — фотография Лили Шнайдер с мадам Балац, оправленная в изысканную рамку работы Фаберже, — купался в шелке шарфа, как бесценное сокровище.

Хлопнув от восторга в ладоши, старик зачарованно уставился на фотографию. Потом его глаза затуманились и из груди вырвались всхлипывания.

— Мне! — прошептал он. — Мне!

Стефани подалась вперед.

— На память… — договорила за него она.

— На память, — повторил он. — Да, на память.

— Лили хотела, чтобы эта фотография была у вас. — Стефани чувствовала, что голос опять отказывает ей. — Когда я сообщила ей, что еду в Милан, она сняла с себя шарф — вот этот самый, завернула в него фотографию и попросила меня передать это вам.

Она еще не успела договорить, как старик схватил шарф и поднес его к лицу. От быстрого движения краски шарфа вспыхнули волшебным светом. Уткнувшись лицом в шарф, старик вдыхал его аромат — слабый аромат лаванды.

— Лили! — шептал он. — Лили…

Стефани, неожиданно ставшая свидетельницей этой интимной сцены, сделала усилие, чтобы не отводить глаз. Реакция Губерова, его волнение заставили ее сильнее почувствовать свою вину. Ведь она проделала дешевую, омерзительную шутку. И все-таки… и все-таки она вынуждена играть на чувствах старика — у нее нет другого выхода. Только так она может пробиться сквозь все линии обороны — другого способа она не придумала.