Южная звезда - Жюль Верн

Таковы были грустные мысли Сиприена, пока ему наконец не удалось уснуть.

Когда Сиприен Мэрэ проснулся, свежесть утра и отдых, которого он только что вкусил, дали его мыслям более оптимистическое направление. Ожидая возвращения китайца, он решил подняться на высокий холм, у подножия которого остановился. Тогда Мэрэ мог бы охватить взглядом более широкое пространство и ему, возможно, удалось бы с помощью своего лорнета обнаружить какие-нибудь следы Матакита. Но для этого пришлось бы оставить тут жирафа, поскольку ни один натуралист никогда не относил этих четвероногих к семейству карабкающихся.

Сиприен освободил жирафа от недоуздка, столь искусно изготовленного Ли, потом привязал его за колено к дереву с густой и сочной травой вокруг, оставив достаточно длинный конец, чтобы жираф мог пастись в свое удовольствие. В самом деле, если к длине веревки добавить еще и длинную шею,— простора для действий этого милого животного оставалось предостаточно. Покончив с приготовлениями, Сиприен закинул ружье на одно плечо, одеяло на другое и, дружески похлопав жирафа на прощание, начал восхождение в гору.

Восхождение было трудным и мучительным. Весь день ушел на карабканье по обрывистым склонам, на обход непреодолимых скал и вершин, на повторение попытки заново начать с востока и юга то, что не удалось с севера и запада. К ночи Сиприен достиг лишь середины склона, продолжение подъема пришлось отложить на завтра.

На заре, внимательно разглядев место стоянки и удостоверившись, что Ли в лагерь еще не вернулся, он снова начал карабкаться вверх и к одиннадцати часам утра добрался наконец до вершины горы. Там его ждало жестокое разочарование. Небо было сплошь покрыто облаками. Над нижней частью склона плыл густой туман. Тщетно пытался Сиприен пронизать взглядом его завесу и рассмотреть соседние долины. Вся местность исчезла из виду под скоплением бесформенных клочков тумана, за которыми ничего нельзя было различить. Сиприен Мэрэ стал ждать, надеясь, что появится просвет и раскроет перед ним широкие горизонты, которые он хотел охватить взглядом. Но все напрасно. По мере того как шло время, облака, казалось, еще больше сгущались, а с наступлением ночи полил дождь. Этот посланец небес застиг молодого инженера как раз на вершине пустынного плато, где не видно было ни дерева, ни скалы, которые могли бы послужить укрытием. Одна голая, иссушенная почва, а над ней — сгущавшаяся ночь в сопровождении мелкого дождя, который постепенно пропитывал все — одеяло, одежды, проникая до самого тела.

Положение становилось критическим, но начать спуск непроглядной ночью было бы чистым безумием. Поэтому Сиприен примирился со своей участью — промокнуть до костей, в надежде просохнуть под жаркими лучами утреннего солнца. И в этом дожде он даже находил нечто приятное — словно то был освежительный душ после суши предшествующих дней, правда, ужин придется есть холодным. О том, чтобы в такую погоду разжечь костер или хотя бы просто посветить спичкой, нечего было и думать. Сиприен открыл банку тушеного мяса, сжевал его в натуральном виде. Спустя час, окоченевший от холода и сырости, молодой инженер наконец заснул, положив голову на большой камень, накрытый мокрым одеялом.

Проснувшись на заре, он почувствовал, что весь пылает в приступе горячки. Понимая, что погиб, если будет и дальше принимать холодный душ, ибо дождь уже лил как из ведра, Сиприен сделал усилие, поднялся на ноги и, опираясь на ружье, как на трость, стал спускаться вниз.

Как он добрался до подножия? Этого он и сам не смог бы, наверное, объяснить. То скатываясь по размокшим склонам, то оскальзываясь на мокрых камнях, весь в ушибах, задыхающийся, слепнущий, разбитый лихорадкой, он все же продолжал спуск и к середине дня добрался до лагеря, где оставил жирафа.

Животного там не было. Вероятно, жираф не вынес одиночества или голода, ибо в том пространстве, на которое хватало привязи, вся трава была полностью выстрижена, и в конце концов, ухватив веревку, он перегрыз ее и вновь обрел свободу. Будь Сиприен здоров, этот новый удар злой судьбы отозвался бы в нем острой болью, но крайнее истощение и подавленность лишили его сил и притупили чувства. Дойдя до места, он только и смог, что броситься к своему непромокаемому вещевому мешку, который, к счастью, оказался на месте, переодеться во все сухое и тут же свалиться от усталости под сенью баобаба, укрывавшего лагерь.

Наступило странное состояние полусна, лихорадки и бреда, когда все представления начали путаться, а время, пространство и расстояния утратили всякую реальность. Что теперь — день или ночь, светит солнце или идет дождь? Сколько времени он уже здесь — двенадцать часов или шестьдесят? Жив он или мертв? Ничего этого он не знал. Сладкие сны и жуткие кошмары непрерывно сменяли друг друга. Париж и Горная школа, отцовский очаг и ферма в Вандергаарт-Копье, мисс Уоткинс и Аннибал Панталаччи, Хилтон, Фридель и полчища слонов, Матакит и стаи птиц в бескрайнем небе, самые разные воспоминания, ощущения, антипатии и симпатии сталкивались в мозгу словно в беспорядочном противоборстве. К этим порождениям горячечного бреда примешивались порой и внешние впечатления. Среди хохота гиен, зловещего мяуканья гепардов, рычания львов и леопардов больной продолжал бредить, не приходя в сознание, и вдруг услышал выстрел, за которым последовала мертвая тишина. Затем адский концерт возобновился с новой силой и продолжался до утра.

Нет сомнения, что после такой страшной ночи Сиприен мог бы, ничего не почувствовав, перейти из состояния лихорадки к состоянию вечного покоя, если бы естественный ход вещей не был прерван событием, крайне странным.

С наступлением утра дождь прекратился, уже довольно высоко поднялось над горизонтом солнце. Сиприен как раз открыл глаза. И безо всякого любопытства смотрел на рослого страуса, который, приблизившись, остановился в трех или четырех шагах от него.

«Уж не страус ли это Матакита?» — подумал он, следуя своей постоянной навязчивой идее. Отвечать на этот вопрос взялся сам представитель семейства голенастых, причем — самое удивительное — на хорошем французском языке.

— Ошибки быть не может!… Это Сиприен Мэрэ! Мой бедный друг, какого черта ты здесь делаешь?

Страус, который говорил по-французски, страус, знавший его имя,— здесь, бесспорно, было чем поразить обыкновенный холодный рассудок. По Сиприена это невероятное явление нисколько не шокировало, он нашел его вполне нормальным. Таких чудес он уже достаточно насмотрелся прошедшей ночью. И это новое чудо воспринял просто как следствие своего умственного расстройства.