Полторы сосульки (Сборник фантастики) - Феликс Дымов

Чернобородый смуглый мужчина бренчал на гитаре.

Три молоденькие женщины с детишками за плечами, в платках до половины затылка, спорили наперебой и отчаянно жестикулировали. Еще одна, сама едва девочка, с мудрым бесстыдством кормила грудью малыша.

Замурзанный мальчуган в брюках со штанинами разной длины сосал конфету, то и дело вынимал ее изо рта, осматривал и совал обратно. Двое других боролись, вопя при этом так, будто наносили друг дружке неслыханные увечья.

А его, Поэта, теребила за локоть старая цыганка в куртке из немодного нейлонового плюша, в многоскладчатых юбках, в блестящих бурках.

Странное, затерянное во времени племя, удивился Поэт. Бредут за солнцем, ставят палатки на глазурованный асфальт. Коней видят только на скачках да в школьных живых уголках, но все равно бредят о них. И бредут, бредя, исполняя одно из семи вечных проклятий: "Пусть ничего у вас не будет, кроме дорог!" Мы отвыкли от бродяг на нашей чистенькой, доброй, благоустроенной планете. Но цыгане не замечают, что мир давно изменился. И по-прежнему меряют дороги песнями и посвистами кнута. Может, другие -межзвездные -- дороги ожидают бродяг? Мечты о счастье легче невесомой кочевой котомки. От песен останавливаются на лету падающие звезды. И породнясь духом с Поэтом, знают цыгане такое-такое, что уже не доступно нам.

Как там у них поется?

Тэрнори чайори

Гожинько мири!

Да-да, именно так. Девушка молоденькая, красивая моя!

Они кличут, а мы отмалчиваемся, отворачиваемся от них, не принявших нашего благоустройства, -- замкнутых, посвященных, тревожных и небезразличных нам, как прошедшее детство или будущая смерть.

О них даже не принято говорить -- как не принято в последние десятилетия говорить о смерти. Люди не разрешают себе принимать близко к сердцу то, с чем не в силах справиться.

Постой, почему вдруг это вспомнилось? Просто так барабанят только дети и дождь, а его, Поэта, мысли рождаются не просто так, раз они рождаются для всех. Он не имеет права думать просто так. Тем более, о смерти, до которой ему нет дела. Он всю жизнь говорил людям лишь то, что они хотели услышать. И вместе с ними замалчивал то, о чем они слышать не желали.

И поэтому замалчивал смерть.

Смерть -- что-то неестественное, застарело ненужное людям. Словно кто-то вне нас забыл остановить однажды включенный механизм. Уже нет необходимости осуществлять отбор -- теперь выживают и сильные и слабые, и слабые при жизни становятся сильными. Смерть исчерпала себя. Но мы в положении того города из сказки братьев Гримм, который получил в дар чудесный горшок. Давно все насытились, а горшок варит. Каша сносит дома. В каше тонут люди. А горшок все варит, варит, варит, и никто не знает, как его выключить.

Умереть, знаете, это очень плохо. Ведь это на всю жизнь.

Однако люди уходят и уходят...

С каждой непобежденной смертью рушится чей-то мир -- никому никогда не восполнить его, не повторить, не восстановить. Но ни с кем из умерших смерть не исчезает, она остается среди нас, с нами. Не только их нет среди нас. Но и нас -- среди них!

Мы слишком долго дышали дыханием смерти, чтоб внезапно задуматься о бессмертии. Люди исчезают поколение за поколением. Земля не сохраняет их, как не сохраняет отражения зеркало.

Земля, покрытая пеплом предков.

Сколько Вселенных навсегда себя забывают!

Время на циферблатах, истекающее кровью.

Маленькая смерть собаки,

Маленькая смерть птицы.

Нормальные размеры человеческой смерти.

-- Бабушка, ты умрешь?

-- Умру.

-- Тебя в яму закопают?

-- Закопают.

-- Глубоко?

-- Глубоко.

-- Вот когда я буду твою швейную машинку вертеть!

Поэт покачнулся, припомнив могилу друга Тодика, Витольда Колычева, умершего тридцать лет назад. Они дружили, несмотря на разные жанры и разные темпераменты, несмотря на полувековую разницу в возрасте. Так вышло, что они оказались рядом.

Но они бы и не могли не встретиться -- два гения, равно необходимые Земле.

Вундеркинд редко вырастает в гения. Тодик не захотел испытывать судьбу, он не успел вырасти, угас, почувствовав, что все сказал за свои лихорадочные шесть лет. Лучше ему уже ничего не сделать, И ничего не сказать...

Трудно поверить, но он и вправду творил только шесть лет. Первый Тодиков рисунок выставили в два года. Последний совсем недавно нашли в лесу: Тодик нанес его титановым волосом на коре молоденького платана. Дерево вытянулось, и рисунок вытягивался вместе с ним и деформировался со стволом, потому что Тодик заранее планировал его на вырост.

Люди закрывают глаза, укрываясь от звезд.

Среди умирающих звезд рождается утро.

Где-то набухает красивый ветер из стали.

В этот миг он. Поэт, мучается стихами.

В то же мгновение режется самый первый крик

В другой точке мира маленькая девочка, порезав пальчик: "Мама, пусть я буду из камня!"

В Галактике соседнего квартала текут по электрическим рекам потерянные секунды.

Седую Вселенную сотрясает тихая цыганская песня: "Ах, тэрнори чайори гожинько мири!"

А Тодик в это время развеян ветрами.

-- Папа, если в прошлом году будет война, тебя застреляют?

-- Может быть...

-- И от тебя ничего не останется?

-- Нет.

-- Даже точки?

-- Да. Ты будешь меня жалеть?

-- Чего же жалеть, если ничего не останется?

От Тодика остались рисунки. Резьба по меди. Лепка -- заплавленные в монокристаллах алмаза пластилиновые фигурки. Экслибрис на коже -- для него, Поэта. Неповторимые вечности его мыслей и взглядов, впитавшиеся в стены домов, проступающие из-под штукатурки комнаты -- будто отмытые фрески...

На могиле Тодика стоит огромная глыба мрамора, сколотая наискось и обработанная в его манере титановым волосом так, что поверхность получилась теплая, живая. Тончайшим резцом по сколу выбито увеличенное с автопортрета лицо мальчика. Под незамкнутым овалом лица -- две даты, разделенные всего восемью годами. Под датами -- детским Тодиковым почерком -- одно слово: Тодик. Одно слово, одно-единственное имя. Но человечество никогда и ни с кем его не спутает. Тодик не успел заслужить прозвища. Со временем забудется фамилия. Но никогда не забудется его имя: для всех великий художник Витольд Колычев был и будет просто Тодиком.

Как он, Поэт, останется в людской памяти просто Поэтом.

Он вслушался, стараясь уловить и остановить в себе то мгновение, когда рождается Слово -- вечное движение, схваченное рукой.

Нахлынули все виденные Поэтом звезды и кресты на могилах.

Деревянные.

Чугунные.

Пластмассовые.

Выложенные на железобетоне мраморной крошкой.

Вспомнились сами могилы, налезающие одна на другую в страшной мозаике.