Свет праведных. Том 1. Декабристы - Анри Труайя
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да. Когда ты увидишь ее, не сможешь не полюбить.
Мария вытерла глаза ладонью.
– Это не имеет значения! Ты не должен был поступать так! Не имел права! Бог все видит, пусть он будет тебе судьей! Что ты собираешься делать?
– Сказать правду отцу.
– Ты сошел с ума! Он слаб еще, не полностью поправился, это убьет его!
Озарёв в замешательстве опустил голову: Мари права, болезнь все осложнила.
– Я пропал, – прошептал он. – Я не могу вернуться, не повидавшись с отцом. А если увижусь, разве смогу скрыть то, что у меня на сердце? Если же уеду, не повидав отца, что скажу Софи, как объясню, что не должен больше появляться в Каштановке?
– Где сейчас твоя жена?
– На почтовой станции в Пскове. Ждет меня. Готовится. Уверена, что приеду за ней и мы отправимся сюда вместе…
– Как все это ужасно! Я всем сердцем жалею ее. Но тем хуже…
Глаза ее грозно блеснули, голос стал хриплым:
– Тем хуже для нее! Тем хуже для вас обоих! Ты не должен ничего говорить отцу! Он стар, болен! А вы молоды! Полны сил! Устроитесь где-нибудь! Придумай что угодно, но только пощади его! Умоляю! Пусть останется в неведении!
– Опять ложь!
– Эту, по крайней мере, Бог тебе простит! Быть может, простит за нее и другие!..
Раздались шаги. Мари судорожно схватила брата за руку:
– Это он! Обещай, обещай мне, Николай!
Медленно отворилась дверь, и на пороге возник Михаил Борисович Озарёв в просторном халате, подпоясанном шнуром. Немного сгорбился, побледнел, постарел, но глаза все такие же живые. Молча ждал, пока сын покорно приблизится к нему. Тот почтительно поцеловал ему руку.
– Я знал, что ты появишься сегодня утром, – произнес отец.
Молодой человек был до такой степени поражен этими словами, что испугался, не лишился ли его батюшка рассудка. Они с сестрой жалобно переглянулись. Мари с натужным оживлением сиделки произнесла:
– Вы прозорливее меня! Признаюсь, только что, увидев Николая, подумала, что с неба свалился! Не правда ли, прекрасно выглядит?
– Да уж получше, чем я, – сказал Михаил Борисович. – Ты уже все знаешь?
– Да, Мари рассказала. Но теперь вы здоровы! Прочь все страхи!
Озарёв-старший расправил свои широченные плечи:
– Я не боялся! Столь многие ждут меня, что порой хочется присоединиться к ним! С другой стороны, так нехороши дела земные, так нехороши! Пойдем, поговорим по-мужски.
Николай последовал за отцом в его кабинет, где царил все тот же беспорядок, витал запах трубки, те же голубоватые блики лежали на черных кожаных креслах. Тяжелые зеленые шторы обрамляли окна, повсюду расставлены были малахитовые безделушки, пресс-папье и канделябры тоже были из малахита. Михаил Борисович открыл малахитовую коробочку, взял кусочек лакрицы, сунул в рот, уселся в кресло, указал на стул сыну. Молчание затягивалось. Хозяин Каштановки отдышался, пристально взглянул на него и неожиданно спросил:
– Кто эта женщина, с которой ты остановился на почтовой станции?
Сердце Озарёва-младшего бешено забилось.
– Да, – продолжал отец. – Я не просто так сказал, что ждал тебя сегодня утром, еще с вечера меня известили о твоем приезде в Псков. Тебя это удивляет? Ты должен был бы знать, что в деревне все становится известно быстро. Кто-то видел тебя на станции! В гражданском платье! Вышел в отставку по личным обстоятельствам!
Оглушенный, Николай подумал, что сцена эта выходит за рамки всего, что он мог предвидеть, ощущение собственного бессилия сковало его. Потом осознал, что не надо больше притворяться, и с облегчением вздохнул. Кто-то другой сообщил новость отцу, Мари не сможет упрекнуть его, что не пощадил батюшку.
– Говорят, она француженка, – не повышая голоса, сказал Михаил Борисович. – Думаю, это та женщина, о которой ты писал мне.
– Да, отец.
– Как согласилась она отправиться с тобой сюда?
– Потому что она – моя жена, – выдохнул сын.
Он напрягся, ожидая ответного удара, но гром не грянул, только Озарёв-старший будто вздрогнул. Глаза его блуждали, потом остановились на нем. Родитель плотно сжал губы, поднялся, сделал несколько шагов. Озарёв-младший сидел, не осмеливаясь нарушить молчание из боязни усложнить положение. Через несколько мгновений отец сел, сложив руки на коленях, во взгляде его была печаль, взглянул на сына и глухо произнес:
– Итак, ты женился без моего благословения.
– Простите, отец, но впервые нельзя было вам подчиниться!
– Нельзя? – подняв брови, спросил Михаил Борисович. – Почему, скажи, пожалуйста!
– Если бы я подчинился вашей воле, отказался бы от любви к женщине, которая заслуживает только восхищения!
– Да, конечно, – рассмеялся отец. – Любовь! Я забыл о любви! Что ж! Только о ней и надо думать в твои годы!
Улыбка странно смотрелась на его утомленном, мрачном лице. Неужели не сердится? И готов признать свое поражение? Эта утешительная перспектива укрепила Николая в мысли, что болезнь не прошла для отца бесследно.
– Да, – продолжал тот. – Война сделала тебя мужчиной. Ты получил право убивать, завоевал право жениться по своему усмотрению. Что воля отца против катастрофы, которая перевернула мир! Я больше ничего не значу для тебя!
– Нет, батюшка…
– Ладно, прочь любезности, теперь решаю не я, ты. Я должен привыкать к этому. В мой дом вваливаются, будто в трактир! Я последний обо всем узнаю!..
Он подавил гнев, успокоился, взгляд его смягчился.
– Моя жена достойна вашей любви и привязанности…
– Конечно! Конечно! Я верю тебе! Но, должно быть, она изнывает от ожидания в Пскове. Почему она не приехала с тобой?
– Я хотел прежде поговорить с вами, выразить вам свое почтение…
– Почтение? – отозвалось насмешливое эхо.
Возвышаясь над сыном, Михаил Борисович покачивал головой и бурчал:
– Почтение? Да? Тронут. Но это все лишние церемонии. В конце концов, раз эта женщина твоя жена, мы должны смириться с тем, что ее место в этом доме…
Николай ушам своим не верил, все препоны рассыпались сами собой, он шел на врага и обрел союзника. Да, тон, которым говорит отец, странен, но нельзя требовать от него слишком многого, его честолюбие задето, а ирония дает ему определенное утешение.
– Вы действительно хотите этого, батюшка? – поднимаясь, спросил Озарёв-младший.
Озарёв-старший развел руками:
– Твое счастье прежде всего, дитя мое!.. Старики на то и существуют, чтобы быть разгромленными!.. Шучу, шучу!.. Ты вовсе не сокрушил меня, просто отодвинул в сторону, вот и все!.. Как зовут мою невестку?
– Софи, отец, я писал вам.
– Прости, успел забыть! Софи! Софи! Софи Озарёва! Почему бы и нет? Конечно, она не знает ни слова по-русски!.. Но это не имеет значения, мы все говорим по-французски… Мне не терпится познакомиться с моей невесткой-парижанкой…
– Возможно ли это, отец?
– Конечно! Что в этом удивительного? Сегодня я немного устал… Но завтра… Приезжай завтра с ней… На обед… И на всю жизнь…
Сын потерял голову от радости, никогда, даже в самых безумных мечтах, не рассчитывал он на столь счастливый исход.
– Как мне благодарить вас? Вы – лучший из людей! Если бы вы знали, как я сожалею, что мучаю вас тогда, когда вы больше всего нуждаетесь в заботе и утешении!..
Михаил Борисович выпрямился, лицо его порозовело:
– Ошибаешься, Николай, никогда я не чувствовал себя лучше. До завтра. – Движением подбородка указал ему на дверь.
* * *Каждый раз, заслышав шум экипажа, Софи с бьющимся сердцем бежала к окну. Все напрасно. Время шло, она нервничала, ощущая одновременно непонятное ликование. Наконец, во двор въехала коляска Николая. Пока муж шел к дому, супруга еще раз поправила прическу, разгладила манжеты и, светясь счастьем, распахнула дверь.
Ей так хотелось увидеть Озарёва веселым, но лицо его оказалось задумчиво. Не сказав ни слова, он бросил шляпу на сундук и обнял жену. Неужели даже не заметил нового платья? Щеки у него были холодные, поцелуй – снежным. Софи отстранилась, пристальнее взглянула на него и испуганно спросила:
– Как вы нашли отца?
– Не слишком хорош.
– Болен?
– Болел. И серьезно! Воспаление легких.
– Это ужасно. Немедленно едем к нему!
– Нет, он нуждается в отдыхе. Хочет видеть нас завтра.
Опасаясь, что слишком горько разочаровал ее, о чем свидетельствовали погрустневшие глаза, Николай продолжал с улыбкой:
– Как бы то ни было, он рад будет познакомиться с вами. Просил передать вам тысячу любезностей…
Ему было трудно говорить. Поздравив себя с победой, теперь был скорее обескуражен легкостью, с которой она досталась, испытывая угрызения совести при мысли, что успехом этим обязан отцовской усталости. Уж лучше бы тот метал громы и молнии и только потом уступил доводам рассудка.
– Итак, мы отправимся к нему завтра, – произнесла Софи. – Для меня это будет великий день.
Муж отошел на пару шагов, восхищенно оглядел ее с ног до головы и прошептал:
