Свет праведных. Том 1. Декабристы - Анри Труайя
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кончиками пальцев Софи взяла Мари за подбородок и произнесла тоном взрослого, пытающего уклониться от ответа на вопрос ребенка:
– Я хотела бы увидеть вашу комнату.
– Правда? – Лицо ее засветилось радостью. – Но в ней нет ничего особенного! Вы будете разочарованы!
Расположенная в конце коридора комната и впрямь поражала простотой. Софи выразила восхищение шторами, тканью в желтые и розовые цветочки на стенах, но нашла, что секретер красного дерева стоит не на месте. Вдвоем передвинули его к окну. Комната чудесно преобразилась.
– Вы – волшебница! – воскликнула Мари.
Потом показала ей миниатюру на слоновой кости – молодая женщина с печальными глазами.
– Это моя мать. Мне было девять, когда она умерла. Правда, Николай похож на нее?
– Да. – Почувствовав вдруг щемящую нежность, чтобы скрыть смущение, сказала: – Теперь пойдемте гулять.
Они надели валенки, закутались и вышли на белый, чистый воздух, который плясал вокруг, покалывая щеки. Мари взяла родственницу под руку, пошли вокруг дома. Софи вглядывалась в даль, пытаясь высмотреть за хлопьями снега силуэт всадника. Но повсюду был только снег. В какую сторону поехал муж? Какое ей дело! И все же продолжала с нетерпением ждать его появления. Скоро приблизились к берегу узкой речки.
– Летом мы здесь ловим рыбу, купаемся… Приезжают в гости соседи… Устраиваем пикники, играем, веселимся… – говорила Мари, словно рассчитывая перечнем этих нехитрых забав удержать жену брата. Та оставалась безучастна. – Вижу, мои истории наскучили вам. Но хочу, чтобы вы знали одно: когда вы уедете, мне будет очень тоскливо!
– Идем! Хватит!
– Очень горестно, – повторяла девушка. Она была похожа на зверька – хрупкого, потерянного, робкого, мечтающего о хозяине, который будет любить его и которого он полюбит. – Но никто об этом не узнает.
Мари взяла в руку горсть снега:
– Пахнет смертью.
Глаза ее наполнились слезами. Вода шумно неслась меж узких берегов.
– В Париже бывает снег?
– Да. Но не так много и не такой чистый.
– Как мне хотелось бы побывать в Париже!
– Однажды вы побываете там…
– О нет! Вряд ли!
– Почему? В ваши годы я ничуть не сомневалась, что окажусь в России. И вы…
– Нет, вы – другое дело! Вы – красивая, свободная! И были такой всегда, это видно! Как живут в Париже? Что носят женщины?
– Почти то же, что и в России.
– Уверена, что нет! Если бы я набралась смелости, я попросила бы вас показать мне свои платья!
Софи засмеялась и пожала Мари руку:
– Вы действительно хотите?
– Все! Прошу вас! – закивала головой девушка.
* * *Близился вечер, Николай решил повернуть к дому. Дорога терялась во мраке, лишь вдалеке слабые пятна света говорили, что впереди дом, гостиная, кабинет отца, комната Софи, напоминали о разыгравшейся там драме. Пока он скакал через поля, другие продолжали страдать, отчаиваться, сердиться. Появился конюх с фонарем в руке:
– Ох, барин, мы уж думали, вы заблудились!
Озарёв спрыгнул, потрепал по шее усталого коня, от которого шел пар, передал конюху поводья. Сам он тоже устал, руки-ноги окоченели, лицо горело от мороза. Но духом несколько воспрял. Физическая сила, которую ощущал, давала основания верить и в силу собственного характера: не может отчаяние длиться долго, когда так играет кровь. В доме царило молчание – ни шороха, ни звука. Молодой человек решительно направился к отцовскому кабинету.
Михаил Борисович в халате сидел перед письменным столом, масляная лампа едва освещала комнату невеселым светом, в полумраке выделялся малахит и золотые корешки старинных книг на полках. Остановив на сыне взгляд, лишенный всякого выражения, хозяин спросил:
– Откуда ты?
– Проехался верхом, – ответил Николай, словно ребенок, сбитый с толку этим вопросом.
– А твоя жена чем занималась все это время?
– Я оставил ее одну.
– Почему?
Озарёв-младший чувствовал, что становится фигурой обвинения, тогда как пришел сюда с намерением самому произнести обвинительную речь. Ярость взвилась в нем, словно пламя, и заставила кричать:
– Вы спрашиваете почему? После вашего с ней обращения она больше не желает выносить мое присутствие!
– Что за странная идея? В отношении меня я еще могу ее понять! Но при чем здесь ты! К тому же я ничего не сказал плохого о ней самой!
– Вы оскорбляли Францию в ее присутствии! Поверьте, это очень серьезно! Ах, батюшка, вы не причинили бы мне такой обиды, если бы просто отказались принять мою жену! Вы же заставили меня выслушать…
Озарёв-старший прервал его движением руки, прищурился, лицо его выражало теперь какую-то животную хитрость. Он задумчиво почесал бакенбарды кончиками пальцев:
– Да, я хотел бы быть любезным, любезным по отношению к вам обоим, но это сильнее меня – когда я вижу француза или француженку, во мне закипает желчь, я нервничаю, мне хочется уколоть, ударить… Эти люди принесли на нашу землю огонь и кровь!
– Война закончилась, отец, – сурово произнес Николай.
Тот глубоко вздохнул:
– Для тебя, быть может, раз ты увлекся француженкой. Но не для миллионов истинных русских, которых заботят беды родной страны. Посмотри вокруг, на наших соседей: у Брюсовых единственный сын погиб под Смоленском, двое сыновей Татариновых – на Бородинском поле, сын Сухиных умер от ран два месяца назад в госпитале в Нанси… Нет, нет и нет, мы не наказали французов по заслугам! Даже побежденные, они уже подняли головы!
– Вы совсем не знаете их, отец! Отсюда они видятся вам заносчивыми, жестокими, но если вы узнаете их ближе, вынуждены будете признать, что у них есть здравый смысл, благородство, умение мыслить, интерес к мировым проблемам…
Говоря об этой идеальной Франции, он вспоминал Пуатевенов, Вавассера, их сподвижников, мечтающих о счастье на земле.
– Не надо восхвалять эту знаменитую цивилизацию! Философы воспитывают палачей. Вольтер и Робеспьер могут пожать друг другу руки. Сначала мудрствуют, потом рубят головы. Я человек порядка. И не проси меня любить этих людишек!
– Вы могли бы сделать исключение для своей невестки!
Хозяин Каштановки склонил голову набок, словно услышал сладкую музыку.
– Моя невестка, – произнес он с улыбкой. – Да, мне хочется верить, что она из благородной семьи, как ты меня уверял…
Надежда коснулась Николая, почти незаметная, словно рябь на воде.
– Я наблюдал за ней за столом, – продолжал отец. – В ней есть благородство. И когда она рассердилась, я с удовольствием слушал ее – у нее чудесный голос.
– Софи – необыкновенная, единственная! Но если она вам понравилась, почему вы не сказали ей ни одного любезного слова?
Озарёв-старший нахмурился, лицо его вдруг стало жестким, каким-то отяжелевшим.
– Хочешь знать? – прорычал он. – Глупец несчастный! Да, она умна, твоя Софи! И за это мне не нравится…
– Не понимаю?
– Она слишком умна для тебя! Она тебя окрутила! Коварная, как все француженки, она сумела убедить тебя, что можно обойтись без моего благословения!
Хозяин встал во весь рост и, обогнув стол, наступал на сына.
– Отец, уверяю вас…
– Замолчи, дурак! – Глава семейства покрылся красными пятнами. – Я знаю, что говорю!
Сквозь маску добряка проявилось его истинное лицо, искаженное злобой:
– Эта дрянь ловко обтяпала свои делишки! Вышла за тебя и потащилась за тобой в Россию, чтобы вслед за сыном облапошить и отца! Но я не так прост! Она узнает, что значит пойти против моей воли! Пока жив, я буду здесь хозяином, а с ней буду обращаться, как с прислугой! Она не дороже мне, чем мсье Лезюр! Французы! Грязные французишки!..
Приступ кашля прервал его речь. На висках вздулись вены. Он откашлялся в платок и с ненавистью взглянул на сына:
– Тебя это удивляет? Ты, наверное, думал, что от болезни у меня размягчился мозг, что я стал ягненком, согласным на заклание!.. Так ведь?.. А ягненок-то рассердился! И показал зубы! И еще укусит тебя! Признай, что вы заслужили этот урок, и она, и ты! Признай, клятвопреступник, антихрист!..
Он поднял руку, чтобы ударить сына, но рука замерла в воздухе. Глаза налились кровью, лицо исказила гримаса безумного исступления. Николай не шелохнулся, был спокоен и очень несчастен.
– Отец, если кто и заслуживает урока, то это я, а не моя жена. Чтобы она согласилась выйти за меня, я уверил ее, что вы в письме благословили нас.
Родитель опустил руку, черты его лица смягчились:
– Что?.. Что ты сказал?..
– Поймите меня, отец…
Повисло молчание. Затем Озарёв-старший медленно сказал:
– Итак, ты солгал жене, как солгал мне?
– Так надо было, иначе она не поехала бы со мной…
– И она все еще думает?..
– Теперь уже нет!
– Когда ты сказал ей правду?
– Когда мы вышли из-за стола.
– А до тех пор…
– До тех пор она была уверена, что вы одобрите наш союз!
Отец опустил голову, видно было, отказывается поверить в это признание, столь ранящее его самолюбие.
