Дальний поход - Андрей Посняков

Ох, а щека-то левая – грязная, от костра верно… вымыть, сполоснуть… так… Теперь бы волосы расчесать, а то срам. Эх, жаль гребень-то в пути где-то оставила, потеряла! Хороший был гребень, костяной, из дому еще… о прежней жизни – память. Ох, Богородица, Пресвятая Дева! Да была ли она, прежняя-то жизнь, до сибирского полона? Нынче смутно все помнилось, как и не было. Да и что там вспоминать, когда тут, за Камнем, все так славно сложилось: и муж любимый – не кто-нибудь, а атаман, из детей боярских, и землица, изба, подружки… сейчас и детишки пойдут один за другим – пора уже, иначе на что и баба?

Было б это все там, дома? Навряд ли! Кто б обесчещенную полоняницу взял? Некуда было б податься, в монастырь если только… Да, так – в монастырь, от мира грешного отрешиться. А здесь, нынче-то, судьба завидная – жизнь! Если б вот только не колдуны, не звери страховидные, лютые. Да не этот, так не вовремя случившийся, мор! Хотя – когда это мор вовремя приходит?

Ничего!!! Плеснув водицей, Настя сама себе улыбнулась, подмигнула даже: ничего, перебедуем, пересидим, а осенью переберемся обратно в острог, уж недолго осталось – а там и казаки с атаманом вернутся. Соли привезут, зелья порохового, подарков разных – ткани аксамитовые, бархатные, красивые браслеты, пояса, серьги…

Осени б только дождаться!

Про осень – Митаюка придумала: мол, ветра северные холодные подуют, выгонят из острога всякую хворь. Это она верно сказала – про северные ветра, да и ушли из острога – верно, мор-то, лихоманка огненная, она ведь людей жрет-кушает, а не будет людей – так от голода-то и пропадет, сгинет, да ветер холодный остатки выметет. Спаси, Господи – верно сделали, что ушли, вот только зачем так далеко забираться? Сидели б себе на бережку, у моря, да казаков своих дожидалися. И рыбы, и ягод-грибов, чай, хватило б. Так бы и сделали, кабы не людоеды, что появились вдруг, да бродили по берегу стаями – так и Митаюки-нэ говорила, да и казаки многие, и бабы тех людоедов видели. Вот и ушли – от греха. Людоеды сильно-то в чащи забредать не любили – там много кого зубастого хватало, не драконы, так те же волчатники да нуеры – сожрали б нехристей за милую душу!

Слава Богородице-Деве, никто из хищников покуда на беглецов не нападал, все потому, что Митаюка места здешние знала и дорогою возле оберегов языческих вела, а куда вела – Бог весть, так толком и не объяснила, сказала, мол, у старшого спрашивайте, у Матвея Серьги. Спрашивайте… А кто они такие-то, чтобы ставленного атамана спрашивать? Обычные бабы, не казаки, никакого голоса не имеют. Вот казаки б и спросили… Только как их заставить-то?

Вздохнув, Настя вышла из речки, прищурилась, любуясь утренним солнышком, да, поглаживая живот, представляла – каким вырастет сын? Почему-то знала, что обязательно сын родится, а вот на кого больше похож будет? На Ивана иль на нее? Улыбнулась вдруг, подумав, что, верно, не зря письмо любимому мужу оставила да лоскуточки красные к кусточкам привязывала по всему пути. А вдруг, да казаки раньше вернутся? Может, ветер попутный задует да со Строгановыми все быстро сладится – вот и вернутся. Войдут в острог – а там и нет никого! Что подумают?

Похвалив себя за предусмотрительность, Настя прислушалась – совсем рядом, в кусточках, вдруг запела иволга, за ней подтянулись и малиновки, жаворонки… а вот засвистал соловей.

– Ты соловей, соловушка-а-а… – усевшись на усыпанный ромашками и васильками пригорок, тихонько затянула дева. – Ой да, песню пой…

– Ой да песни пой, – подойдя, уселась рядом Устинья.

Синеглазая, худенькая, с тугой небольшой грудью, она чем-то походила на Настю, разве что была посмуглее, да пониже ростом. Девки сир-тя почему-то относились к ней, почти как к своей, может, потому что и на них она была похожа – такая же маленькая, темноволосая, смуглая.

– Ой, что-то долго разоспались сегодня, – допев песню, Устинья потянулась, зевнула, перекрестив рот. – Пойти искупаться, что ли?

– Вот-вот, – улыбнулась Настя. – Сходи. Наши-то встали все?

– Да уж… сейчас, видно, придут… Ого!

Оглянувшись, Устинья кивнула на спускавшихся к реке казаков, в большинстве своем молодых парней – Яшку Вервеня, Ферапонта Заячьи Уши, Игумнова Тошку.

– Теперь в реку не пойду, опоздала. Срамиться не буду.

Настена пригладила волосы рукой, и, словно бы между прочим, спросила:

– Слыхала, вы с девками вчера допоздна сидели.

– Сидели. – Устинья отвернулась от парней, кивнула. – Так песни пели, болтали… Ой, эти девки-то такие смешные, ужас! Так говорят смешно.

– Они ж колдуньи все.

– А вот и не все! Колдовать-то немногие средь ихнего народу умеют, кто умеет, тот хозяином себя мнит.

– Это они тебе сказали?

– Они.

Повернув голову, Настя посмотрела на выбегавших из лесу, из шалашей, девок – бывших полоняниц, а ныне уж не понятно, кто они и вообще – наложницы, жены бесстыдные?

Бесстыдницы сразу сбросили одежонку и бросились в реку, брызгаясь, хохоча и тряся грудями. Казаки – видно было – немного смутились и сразу вышли из воды – не привыкли еще к такому. Купальщицы махали им руками, что-то кричали, смеялись.

– Вот кому хорошо-то! – осторожно погладив живот, вздохнула Настена. – Как Маюни твой говорит – дивья!

– Никакой он не мой, – Устинья вспыхнула было, но тут же, вспомнив что-то важное, придвинулась к подруге поближе:

– Слушай, чего скажу! Расспросила я вчера девок, не знают ли, мол, куда идем-то?

– Ну? – оживилась Настена. – И что сказали?

– Сказали – знают! – торжествующе выпалила подружка. – Какую-то деревню заброшенную ищем, там, говорят, еще обереги языческие есть – от драконов, волчатников, от зверья разного. Там спокойно. Там пересидим… а кто-то, верно, и останется.

– Останется? – удивленно переспросила Настя. – А, верно, ты про полоняниц-дев.

– Про них. Тут же их родина.

– А вот и нет! – атаманская супруга сверкнула глазами. – Родина-то у них – на севере. Я сама слышала – оттуда же их привели!

– Ну да… – подумав, согласилась Ус-нэ. – С севера они. И все равно – земля-то здешняя – их, и колдуны местные им не чужие! Вот я и думаю – а вдруг да сбегут полоняницы к колдунам, пожалятся, наведут на нас войско! Чай, Митаюка-то за всеми не уследит.

Настя вдруг засмеялась:

– Не, милая, не сбегут! У них в чем-то обычаи с нашими схожи – кто ж порченых примет? Как… как и нас не приняли бы…

Подружки замолчали, обоим вдруг резко взгрустнулось, вспомнился дом, родители, детство…

– Ах, кабы не Строгановы, псы! – зло ощерилась Устинья. – Может, и не страдала бы так, к татарам бы точно не угодила. Эх!

– Что уж там говорить… А остяк этот Маюни – хоть и молод еще, а умный. – Настя покачала головой. – И с тебя глаз не сводит. Видно, что любит, глянулась ты ему.

– Да ну тебя, – отмахнулась девчонка. – Лет-то ему сколько? Пущай порастет еще. Правда… – Устинья чуть замялась, но тут же продолжила: – У них по обычаям с тринадцати лет – взрослый, жениться можно. Только… не могу же я по обычаям языческим жить!

– А как вы будете?

– Да нужен он мне триста лет!

– Ага, не нужен… – не отставала Настена. – То-то ты кухлянку его носишь не снимая. Так все ж таки – как?

– Не знаю еще, – Устинья грустно вздохнула. – Не думала.

– А ты подумай, подруженька. Надо как-то Маюни в веру православную обратить!

– Обратить… Так сперва дождаться надо!

– Дождемся! – уверенно кивнула Настена. – Обязательно дождемся, про то мне видение было.

– Видение! – Ус-нэ ахнула. – А ну-ка, милая, расскажи!

– Как раз третьего дня во сне и привиделось. Вот будто подходим мы собою к старому нашему острогу… а тут, по морю-то, струги – один за одним – плывут.

– Плывут!

– Паруса на стругах парчовые, и казаки все в кафтанах нарядных, мой Иван – в белом, с узорочьем серебряным, остальные – в голубых, в синих, малиновых… Красота – не отвести глаз!

– А Маюни… В каком? – опустив глаза, несмело поинтересовалась Устинья.

– В зеленом, – Настя не моргнула глазом. – С цветами.

– С цветами?

– Ну, узорочье такое. Вышивка.

– А-а… А какие цветы – колокольчики или там, может, ромашки?

– Ни колокольчики и ни ромашки, а… лилии! Желтые такие, красивые.

– Лилии… – Ус-нэ улыбнулась. – Ох, дождаться бы… тогда все и решим.

Настена погладила подругу по голове:

– Дождемся, милая! Ты только верь!

– Я верю. Вот тебя послушала – и верю.

Хитрая атаманская жена, конечно же, никакого такого сна не видела, просто придумала его вот прямо сейчас, чтоб подбодрить приунывшую было подругу.

Подбодрила. И, довольная собой, предложила:

– Давай-ко, подальше от казаков да дев отойдем да обмоемся.

– Пойдем! – обрадованно вскочила Устинья.

– Только наших сперва позови – Олену, Аврааму, Онисью…

– Авраама-то с маленьким…

– Ничего, Тертятку посидеть попросит. Та не откажет – девка добрая.

Проснувшись, Митаюки-нэ посмотрела на спящего рядом мужа. Справный казак был Матвей Серьга, сильный, уверенный в себе мужчина, с мощными руками и широкой, испещренной многочисленными шрамами, грудью. К невенчанной жене своей он привязался вполне искренне… вернее, это Митаюки его к себе привязала колдовством своим, а еще больше – постелью. Ох, не зря в доме девичества обучили ее древнему искусству плотской любви – вот и пригодилось! И сама спаслась, и даже кое-чего добилась… и продолжала добиваться, и до цели-то нынче оставалось совсем чуть-чуть! Ловко все получилось: и с отъездом казаков с ясаком, и с болезнью придуманной. Впрочем, не совсем придуманной – четырех-то парней, тех, что постарше, пришлось уморить – больно умные оказались, ведовству поддавались плохо, могли навредить. Вот и пришлось… Конечно, в иное время можно было б и любовью их к себе привязать, запросто. Да только вдруг Матвей узнает? Не простит, нет. Убьет и ее и их… так пусть лучше они одни погибнут за-ради благого дела. Славно, славно вышло – испугались все не на шутку, молебен было хотели затеять, да никто толком требы не знал. Главный-то колдун – отец Амвросий – с казаками, с ясаком отправился, туда же хитрая Митаюки-нэ многих ватажников, кто ей не верил, мешал – или помешать мог, – спровадила, крови своей на колдовство не жалея, даже ведьму Нине-пухуця о помощи пришлось просить – спасибо, не отказала, старая, правда, заметила, что долг платежом красен. Правда, покуда об этом не напоминала, но в любой миг вспомнить могла.