Остаюсь с тобой - Леонид Гаврилкин

- Не похоже на него, - удивился Дорошевич. - Всегда такой спокойный, медлительный...

- Я в конце концов сдался, подписал просьбу буровикам. Те не отказали. Пробурили еще полсотню метров, подняли керн. Нефтеносный. Поставили на испытание. Фонтан! Главный геолог дневал и ночевал на буровой. Как носом чуял, что там есть нефть.

- Покажите мне вашу спасительницу.

- И правда спасительница. Сейчас существенно помогает справляться с планом.

- Что делает комиссия?

- Работает. Старается. Но до конца года, кажется, не кончит. План на будущий год останется тот же.

Машина остановилась у проходной цеха подготовки нефти. Дорошевич вышел из машины, по привычке погладил свой животик, который теперь был почти незаметен. Вообще генеральный директор в последнее время заметно похудел. Серое пальто висело на нем как на колу. Пройдя через проходную, он осмотрел блестящие белые цилиндры, широкие приземистые емкости, пожевал мясистыми губами, тяжело вздохнул.

- Вот здесь весь я. Может, самое значительное, что мне удалось сделать, - этот цех... Но слишком большой. Оказался ненужным. Для такого у нас мало нефти. Знаете, Валерий Михайлович, - он положил худую костлявую руку на плечо Скачкову, - знаете, что такое не везет? Мне никогда не везло в жизни... Сюда приехал сначала начальником управления. До этого в Куйбышевской области работал. Там нефть кончилась, управление закрыли. Меня сюда. Здесь все только еще начиналось. Где-то рядом с этим цехом восьмая скважина. По триста тонн нефти давала в сутки. Это была первая скважина, которая дала нефть. Большую нефть, как тогда думали. Здесь и построили цех. Сначала временный, потом этот. Создали объединение. Меня на объединение. Ну, думаю, наконец повезло. Понаехали люди со всех концов страны. Работали дружно... - И вдруг неожиданно для Скачкова генеральный директор сказал совсем о другом: - Но... друзей так и не завел. Возраст ли такой, когда трудно заводить друзей, или слишком гордый сам... Поначалу этого не чувствовал. Почувствовал позже... Оглянулся, а пожаловаться некому. Вот так, Валерий Михайлович. Учтите... Коротким оказался мой праздник. Не знаю, сам ли его испортил или мне его испортили... Ну, пошли поглядим!

Дорошевич миновал лабораторный корпус и направился сразу к печам - трем длинным и высоким цилиндрам, что лежали на кирпичных фундаментах. Поднявшись по крутым железным лестницам к одному из них, отворил маленькие дверцы, заглянул внутрь. На бледном лице отразились розовые зайчики. Какое-то время зачарованно смотрел, как в длинной круглой печи, по стенам, оплетенным толстыми трубами, шугает красное пламя.

- Горит! - отчего-то вздохнул Дорошевич, спускаясь обратно на землю. Горит, Валерий Михайлович. И пусть долго-долго горит. А мы поедем дальше. И уже в машине с грустью признался: - Когда-то этот огонь я зажигал.

Все время, пока они ездили, Дорошевич не переставал удивлять Скачкова. Генеральный директор ни о чем не расспрашивал, почти ничем не интересовался, больше вспоминал, вспоминал разные мелочи. Сейчас он походил не на генерального директора, облеченного нешуточной властью, а на туриста, попавшего в знакомые и чем-то дорогие ему места. Сам же Скачков молчал, не лез с рассказами о своей работе. Не интересуется - не надо. Значит, ему сейчас и не хочется слушать. Может, у него сейчас такое настроение, что только смотреть и вспоминать. Говорят, потребность смотреть и вспоминать бывает у человека после болезни, после долгой оторванности от работы.

У елки триста пятой скважины задержался больше, чем где-либо в другом месте. Отвернув пробноотборочный кран, набрав на палец коричневой пены, Дорошевич понюхал, лизнул кончиком языка.

- Родненькая, - прошептал чуть слышно. - Еще при мне Протько требовал забурить здесь скважину. Но нашлись люди, которые запретили. Мол, рядом мемориальное кладбище. Да тогда мы особенно и не настаивали. Было где бурить. - Он достал носовой платок, вытер палец, спросил: - Здесь ваш отец похоронен? Наведаем?

Деревья стояли голые, между ними далеко было видно. Кое-где горели красные гроздья рябин. Трава свалялась, усохла и глухо шуршала под ногами. Дуб тоже поредел. Только на концах ветвей держались ржавые пожухлые листья.

- А в вас есть что-то от отца, - сказал Дорошевич, вглядываясь в портрет на обелиске. - Разве что у вас на лице больше какой-то старческой озабоченности, что ли. Впрочем, печать этой озабоченности я замечал на многих молодых лицах.

- Сколько я ни бываю здесь, всякий раз меня поражает отцовская улыбка. Подумать только, такое трудное время было, а как умели смеяться! Мы так не умеем. - И, глядя на молчаливо замкнувшегося в себе Дорошевича, вздохнул: Не думаю, чтобы у нас больше забот и хлопот, чем было у них.

- Время было другое, - начал Дорошевич, не отводя глаз от фотографии молодого партизана, точно ожидая от него подтверждения своим мыслям. - Они больше думали о Родине, партии, чем о себе. Знаете, как в той песне: "Раньше думай о Родине, а потом о себе..." Их смех не могла омрачить обыденщина. Они были выше ее, стояли над ней. - Дорошевич подошел к Скачкову, взял его за локоть и сказал еще тише: - Знаете, Валерий Михайлович, я, кажется, понимаю ваш порыв...

- Может, это смешно, но, когда побуду здесь, появляется чувство, что ты не один, - признался Скачков.

- Одному нелегко. По себе знаю. Особенно это ощутил я теперь. У вас, кажется, тоже нет друзей. Мне, кстати, об этом хотелось поговорить с вами. Искренне. Первый и, возможно, последний раз. Не пугайтесь, Валерий Михайлович, - грустно улыбнулся генеральный директор. - На тот свет не собираюсь. Отправляют на пенсию. Не официально, но намекнули. Я, известно, человек догадливый, намек понял, подал заявление. Сказали, что вы, дорогой товарищ, поработали неплохо, имеете право отдохнуть... Правда, никто еще не доказал, что такой отдых нужен человеку. Я понимаю, отдых нужен, когда тебя ноги не носят. А то здоровый человек - и без работы. Но я не об этом... Приехал я покаяться перед вами. Очень жалею, что не помог вам стать как следует на ноги. Вы, конечно, обошлись и без меня, однако с моей помощью вы больше сделали бы. Я конечно, не мешал вам, но активно и не помогал. Знаете почему? Был уверен, что вы в управлении человек временный. Думал, осмотритесь, потом займете мое место.

Скачков не удержался, громко рассмеялся.

- Мне тоже теперь смешно, Валерий Михайлович, - продолжал Дорошевич ровным, даже подчеркнуто безразличным голосом. Наверное, его уже нисколько не волновало то, о чем он говорил. - А раньше одна ваша фамилия меня раздражала. Из-за этого я был слишком нетерпим к вам, придирчив, старался вас принизить, где это можно было... Знаете, у меня с вами получилось как раз так, как у нашего Савки. Жил у нас в деревне Савка со своей Настей. Было у них пятеро детей. Из шкуры лезли вон люди, лишь бы только дети, значит, не остались в деревне. Дети хорошо учились, все пооканчивали институты. Теперь большие начальники, ученые. Один профессор, другой полковник. Дочка замужем за заместителем министра. Четвертый в Сибири, в лесхозе, тоже какой-то начальник. А самый младший, Григорий, не захотел никуда ехать, остался в деревне. Учился хорошо, но влюбился в учительницу местной начальной школы, из-за нее и остался. Как его ни тыркали родители, не послушался. Дураком считали его, а старшими гордились. А те старшие разъехались по всему свету и дома почти не бывают. Редко когда заедут на день-другой, и все. Оно и понятно, люди живут своей жизнью, может, и нелегкой жизнью. И сейчас довелось старикам доживать свой век с меньшим, нелюбимым сыном, который не оправдал их надежд. Теперь они, слыхал, не нарадуются, что меньший никуда не уехал, что есть им к кому прилепиться под старость. Вот так, Валерий Михайлович. Я тоже сначала на вас смотрел, как Савка с Настей на своего младшего. А теперь, оказывается, мне не с кем поговорить, кроме вас. Вот так... - Дорошевич задумался, потом глянул на Скачкова, вздохнул: - Вообще, Валерий Михайлович, вы многим здесь спутали карты. Дело в том, что некоторые товарищи очень хотели на ваше место. Но боялись. Боялись ответственности. Промысел знаете в каком был положении. А здесь вы... Многие были уверены, что вы не справитесь, еще пуще все завалите. Тогда все грехи спишут на вас. Грехи Балыша и новые. И освободившееся место захватит тот, кто хотел. А вы не оправдали надежд и чаяний карьеристов. Вот они и начали сейчас лихорадочно искать, к чему бы придраться.

- Кто они? - помрачнел Скачков.

- Точно не знаю, могу только догадываться... Так вот, придраться не к чему. Пустили слушок, будто вы недалекий человек, дальше своего носа не видите. Нет, дескать, широты, перспективного мышления. Один узкий, слепой практицизм. План любыми средствами. И где я это услышал, как вы думаете?.. В министерстве. По дороге из санатория заезжал в Москву. Кстати, Балыш знает о вас все, следит за каждым вашим шагом. Его кто-то информирует. Скорее всего, тот, кто хочет на ваше место. Вот так, дорогой Валерий Михайлович. Вы думаете, я случайно спросил сегодня у вас по телефону насчет перспектив?