Антология современной французской драматургии - Жак Одиберти

(Спиной к залу, руки по швам, слабым голосом.)

Будьте добры! Нет, глухо. Не открывается. Жозефина!.. «Жозефина?» Мария! Тереза! Джульетта! Как ее там. Эй! Ау! Бессмертная моя… Что?.. «Что»… «Что» тоже звучит глухо: «что». Не открывается. Все заткнуто.

АНЖЕЛИКА. Гийом! Гийом! Гийом!..

(Такое впечатление, что он на самом деле оглох. Он снова садится в кресло, в профиль к залу.)

Анжелика, с вечерним платьем в руке, подходит к Тиррибуйенборгу. Она в ярости.

Эй вы, послушайте! Дверь не открывается. Мы несемся по рельсам со скоростью сто километров в час. Я взяла платье. Мы все тут не в себе. (Внезапно спохватывается.) Мы больше не едем. Что значит, месье Шварц: «мы остановились», месье Шварц, месье Тиррибуйенборг. У меня вот платье на завтрашний вечер. Я должна работать профессионально! Музыка. Мы продаем музыку, причем хорошую музыку, со знаком качества — лейблом — вашего бюста! Платье у меня тоже фирменное. И я надену его. А теперь, месье Тиррибуйенборг, откройте, наконец, рот. (Замахивается на него смычком.) Может, теперь, раз уж мы стоим, вы скажете, куда мы едем?

КАМОЭНС(с упреком). Анжелика!

МИЛЬТОН (так же). Беттина!

АНЖЕЛИКА. Что?

КАМОЭНС. Выпей с нами стаканчик божоле из банки, это Бетховен разлива тысяча восемьсот двадцать пятого года.

АНЖЕЛИКА. Сейчас платье надену. (Исчезает за перегородкой.)

А в это время:

ТИРРИБУЙЕНБОРГ. Я нипричему! Нипричему! Я бы предпочтирен утканутца нусом в свеклу и вы туда-сюда носоми в свеклу и в кляксоть! Блювать! Блювать я хутел на Шварца! Мы же едаем! Едаем! Отвечатсвенность! Отвечатсвенность на майн плеч. Черт побирай, да слушьте же! Разуньте уши! Наша херновина уже не марширен, и не шпарит отсель по шпарам, а стопстендинг и алла погружалла в протоки муря. Плюх! Может, пакбыт? Пак же быть, я вас аскинг. Вот рукоять.

КАМОЭНС. Мильтон… Яйцо хотите?

МИЛЬТОН. Из банки?

КАМОЭНС. Из банки, взгляните. «Яйцо с гарантией живости, сваренное в собственном соку внутри своей личной курицы».

МИЛЬТОН. Яйцо.

КАМОЭНС. Вкрутую.

МИЛЬТОН. Куда же я дел омара?

КАМОЭНС. Круто закручено, не открыть. Надо разбить целехонькую скорлупу, но сначала разрезать курицу, а до курицы — открыть банку. Это с понтом крутое яйцо. Раскрученный выкрутас.

МИЛЬТОН. Позвольте предложить вам в обмен банку с омаром в форме омара — своеобразная застежка-молния, приводимая в действие ключом, снимает с омара банку, а потом при помощи щипцов для колки орехов, упакованных в отдельный футлярчик, вам не возбраняется избавить его от панциря и обнажить омара, как белую женщину. Ура, свобода.

Анжелика возвращается в вечернем платье.

КАМОЭНС. У меня была черная скрипка, где она? Из кости белого кита. Вы сменили платье и теперь черным-черны, Беттина. Как имя поменяли, да, Бетти-Анж?

АНЖЕЛИКА. Гийом! Люлик!

КАМОЭНС(вертит в руках яйцо). Яйцо. Что-то мне это напоминает. Нет ничего тревожнее яйца, и знаете почему?

МИЛЬТОН. Нет.

КАМОЭНС. Это существо знает, что главное ему еще предстоит совершить. Ой, да ведь мы вам не сказали, Мильтон!

МИЛЬТОН. Что?

КАМОЭНС (с яйцом). Вы выходили. В дверь, которая не открывается. Вы вышли.

МИЛЬТОН. Я всегда выхожу, когда не могу выйти. А так нет.

КАМОЭНС. Вход. Выход. И будьте уверены, вы оставляете внутри следы!

МИЛЬТОН. «Мне же не сказали». Что?

КАМОЭНС. Просто Беттина тоже. Ну не то чтобы яйцо, но у нее есть некое предвкушение цыпленка, внутри.

МИЛЬТОН. Платья?

КАМОЭНС. Ну, платья, допустим, семь одежек и все без застежек.

МИЛЬТОН. Ну, понятно, кожи, а дальше что! Какие еще застежки?

КАМОЭНС. В одном потайном месте. Догадайтесь.

В полной тишине.

ГИЙОМ. Беттина!

МИЛЬТОН. От кого?

КАМОЭНС. Хороший вопрос.

АНЖЕЛИКА. «От кого!» Камоэнс!

КАМОЭНС. От меня?

АНЖЕЛИКА. Как бы мы хотели, если бы могли (чья эта музыка, кстати?) сделать его вместе. Но Камоэнс завел свою пластинку, «мы слишком старые», он сам мне сказал. Слишком старые. У него появилось брюшко, он играет на виолончели, на скрипке с наросшим брюшком.

Но музыку я бы напрасно тут искала — в этом квартете только я люблю музыку.

Гийом Шизебзиг играет на первой скрипке, только когда иначе поступить не может, обезумев от неведомого ружья, которое где-то висит и грозится в него выстрелить. Он трусит. Взгляните на него.

Мильтон? Мильтон, почему ты стал скрипачом?

МИЛЬТОН. Из-за папы.

АНЖЕЛИКА. Ты играешь лучше меня! Ты играешь лучше всех, ты самый одаренный из нас, но это из-за мамы. «Одаренный!»

МИЛЬТОН. Из-за папы. Из-за родителей. Они вместе воспитали меня ради нее, ради скрипки. Родители.

АНЖЕЛИКА. Мама вырастила из тебя скрипку.

МИЛЬТОН. Да, из меня растили скрипку. Лабораторную скрипку. Я сидел на специальной диете, чтобы стать скрипкой, остаться скрипкой и не растолстеть скрипкой. У меня был скрипичный врач, врач по скрипкам, что-то вроде вьюна, обвивавшего скрипку. А я увивался за скрипкой. Но проблема в том, что, когда мне исполнилось восемнадцать лет, все исчезли: папа, мама, врач. Я остался скрипкой один-одинешенек в своем футляре, как дурак.

АНЖЕЛИКА. Скрипка по происхождению.

МИЛЬТОН. Нет!.. Родители мои не были скрипками. Но мама-то любила скрипку. Мама. Отец же изготовлял угольные печи, из чугуна, небольшими комплектами по шесть — восемь печек, около Бар-ле-Дюка, на заводике, которым управлял он сам. Умер, разорившись.

АНЖЕЛИКА. Я сама купила себе альт.

МИЛЬТОН. Я остался один на один со скрипкой в Бар-ле-Дюке. Никто не хотел верить, что я умею играть на скрипке. Только мама была в курсе, а она исчезла: второй или третий побег, уже не поймешь, с тех пор как ее побег длится. Только мы ее и видели.

АНЖЕЛИКА. А я сама держу свой альт.

МИЛЬТОН. Но я сам-то о музыке уже вообще не думал!

«Сама»! Вот тут тебя зашкаливает! «Музыка»! «Сам».

Сам! Впрочем, я сам не больше, чем кто-либо другой, считал себя скрипачом. Пустыня! Мне нужно было озарение! Я об этом вообще не думал, я искал в другом месте, везде, повсюду, кем быть. Я смотрелся в зеркало, держа скрипку за гриф, и говорил себе: почему бы тебе не стать чемпионом по теннису. Но моя мама не уродилась матерью чемпиона по теннису.

АНЖЕЛИКА. Так ты с мамой, значит, музицируешь.

МИЛЬТОН. Ох! Как-то раз я познакомился с Вивианой, она играла на поперечной флейте! Вивиана сказала мне таким тоном, каким человека предупреждают, что у него пятно мазута на носу, а он и не подозревал: «Прошу прощения, месье, но мне кажется, у вас настоящий дар скрипача». «Дар». Его не сотрешь носовым платком как пятно.

А то! Я был одарен. Одарен всем тем, что должно быть присуще великому скрипачу. Но это меня не увлекает.

Я бы хотел предпочесть другую профессию, которая бы хоть чуть-чуть увлекла меня. Но я ничего не предпочитаю. Играть в карты мне скучно. Мне все скучно.

Не знаю, для кого я так хорошо играю на скрипке, Анжелика, но могу вас уверить, что не для себя любимого.

АНЖЕЛИКА. Ты уже даже об этом не задумываешься, тебе не нужно делать никаких усилий, чтобы хорошо играть, ты даже не отдаешь себе отчета в том, что играешь на скрипке. Ты даже не помнишь, что был моим любовником на той неделе. Камоэнсу, по крайней мере, еще хочется плакать при мысли, что вот уже месяц как он перестал им быть, а его виолончель — туды ее в качель! Что касается Гийома, то мысль о том, что он был моим любовником вчера и сегодня утром, оказывает на него то же действие, что и все остальное, — он пугается.

Я — другое дело: мне важен только мой альт. Где он? Мой альт? (Идет за ним.) Я приехала сюда, чтобы продать музыку, и я ее продам. Вперед, ребята! (Смотрит на Тиррибуйенборга.) Что вы делаете?

ТИРРИБУЙЕНБОРГ. Ее заткнуло, майн турбу. Исчу свой перебор. Навигальный перебор.

КАМОЭНС. Кому ты собираешься продать свою музыку?

АНЖЕЛИКА. Альт-то? Я уже в раннем детстве выбрала альт. (Камоэнсу.) Посмотри на меня. (Размахивает альтом как ракеткой.)