Если копнуть поглубже - Тимоти Финдли

— Не надо так разваливаться, — заметил Джонатан. — Это слишком вызывающе.

Грифф оставил ногу там, где она была.

— Я много думал о «Тщетных усилиях любви», — продолжал режиссер, одновременно отточенно закуривая сигарету. Именно отточенно — ибо Грифф уже много раз наблюдал, как он касается сигареты пальцами, держит ее, управляет ею, словно инструментом, реквизитом. Все было под контролем — курение как манипуляция последовательностью жестов, которые рассказывали о своем, в то время как слова Джонатана вели совсем иное повествование. Все это были знаки — отражение, эхо того, что Джонатан пальцами, руками и губами делал Гриффу и с Гриффом в постели.

Его губы, язык и даже зубы были исключительно соблазнительны.

И он это знал.

А пальцы, с длинными, прямоугольными ногтями и чувственными подушечками знали толк в соблазне. С помощью сигареты Джонатан мог изобразить все, что угодно и, создавая завесу дыма и перекатывая комочки пепла по краям пепельницы, способен был буквально заворожить восприимчивого зрителя, который распознавал в его жестах всевозможные проявления секса. Он уже делал с Гриффом такое, чего тот не мог бы даже вообразить. И все это без генитального проникновения. Он признавал множество других форм проникновения, но только не генитальное. Здесь он проводил черту сам и не позволял переступать ее партнеру. Мы не трахаемся.

Причиной тому был СПИД, и Гриффин впервые в жизни испытал благодарность к этому недугу. Страх Джонатана избавлял Гриффа от необходимости нарушить запрет, который он, в свою очередь, установил сам себе. Чтобы защитить себя от нарушения этого запрета, он способен был пойти на убийство. И это, с точки зрения Гриффа, вносило в их отношения удивительный аспект. Если бы Джонатан попытался его трахнуть или даже выразил желание это сделать, Гриффин избил бы Джонатана. Но ничего подобного не происходило.

И поэтому они сидели здесь вдвоем.

— Расскажи мне о «Тщетных усилиях», — попросил Грифф.

— Начать с того, что я перемещаю пьесу во времени — и в пространстве.

О Господи, только без футуризма…

— Действие происходит не в королевском парке Наварры, а в Англии, в Кембридже. Когда? Летом тысяча девятьсот четырнадцатого года.

Грифф молчал. Картина уже вставала у него перед глазами.

— Все эти красивые молодые люди в рубашках, блейзерах, канотье и облегающих белых брюках, дружески-невинно держащиеся за руки, и доктринеры, Холофернис и Натаниэль, в черных мантиях, и французская принцесса, и ее дамы в эдвардианских нарядах для приемов в саду, прячущиеся под зонтиками…

— Очаровательно, — сказал Грифф. — Просто очаровательно. Продолжай.

— И военные мундиры…

— Мундиры?

— Да, мундиры. Сначала, возможно, на доне Армандо — этом фантастическом испанце, потом на втором, третьем, четвертом, пятом — на дюжине. Постоянное, но ненавязчивое увеличение числа молодых людей в мундирах. Европа — лето 1914…

Гриффин потягивал «Гранд Марнье» и слушал. Он словно плыл вниз по течению к Грантчестеру по реке Кем, а вокруг луга. Идиллия.

— Идиллия, — произнес он вслух.

— Так и задумано. Каждый, кто когда-либо писал об этом лете, называл его прекрасным: солнце, тепло, цветение и все такое… Но вот набегают облака — идет дождь. За кулисами ждут своего часа важные события. И по мере того как разворачивается шаловливая игра спектакля, небеса темнеют, множатся люди в мундирах, все явственнее военные цвета и ура-патриотическая музыка, пока — в сцене, которую я еще не продумал — не появляется Меркад и не сообщает, что умер король Франции. И мы понимаем: его убили, как эрцгерцога в Сараево. Расставаясь, молодые люди и девушки дают обещания вечной верности и преданности и уславливаются встретиться через год, но мы каким-то образом — каким я пока не знаю — понимаем, что грядет первое августа четырнадцатого. И, естественно, с этого момента все юноши обречены, а будущее женщин разбито.

— Прекрасно, Джонатан. Но почему это должно кончиться столь трагически? Для всех?

— Для всех. Потому что, дорогой, в этом смысл комедии. И историй о юности тоже. Ничто прекрасное не длится вечно.

Юные?

Молодые?

Мы.

Конец.

— Значит, ты хочешь… не знаю, как это правильно выразить… но ты хочешь убить нас всех: меня, Найджела, остальных. Убрать нас всех. Хочешь сказать: раз вы не мои, я вас всех убью. Только ты не убиваешь. Конечно, не убиваешь. Во всяком случае, не при помощи оружия.

— Грифф…

— Извини.

— Не стоит. Я все понимаю.

— Ненавижу менторов.

— Я не ментор.

— Знаю.

— Не уходи от меня.

— Не собираюсь. «Не уходи»? Да я не смог бы ни уковылять, ни уползти.

Они рассмеялись.

— Откинься на спину.

— Хорошо.

— Вот так. Одну ногу сюда…

— Да… вот эту.

— Да, эту… А теперь…

— О!

Господи боже мой…

Грифф лег на спину…

Лучший способ секса. Когда тобой овладевают. Когда ты во власти другого. Когда ты настолько желанен, что…

Хватит… Ни о чем не думать.

— Не возражаешь, если я тебя раздену? — спросил Джонатан.

— Нисколько. Нет, нет, нет.

Все это уже случалось.

Джонатан встал на колени между ног Гриффина.

— Дорогой, тебе надо кое-где побрить. Хочешь, я этим займусь. Или оставь так. Я и только я буду любить все как есть.

Понедельник, 27 июля 1998 г.

Грифф вернулся в дом на Камбриа-стрит в свой выходной.

Его никто не ждал. Он обошелся без предупреждений. Ни сообщений на автоответчике, ни звонков. Ничего. Просто в половине одиннадцатого по подъездной аллее подкатил «лексус».

Джейн дома не было. Она отправилась забрать кое-что из чистки и навестить Клэр Хайленд. Мерси готовила на кухне салат из креветок. Телевизор в гостиной бубнил о беженцах из Косово, Монике Левински и Линде Трипп, а Мерси мурлыкала под нос мелодию «Встань перед своим любимым», которая всегда вызывала у нее усмешку — с тех пор, как Мерси услышала эту песню в исполнении Мори Хендерсона в «Марате» на «Вечере кабаре». Он был в парике «Моника», голубом платье и, переиначив текст, пел: «Встань на колени перед любимым». А в конце приподнял юбку и показал свой гульфик.

Боже! Неужели это было так давно? Хотя года еще не прошло, но уж точно не вчера.

Уилл был на террасе — занимался круглым пазлом — и уже сложил треть его сверхсложной середины.

Услышав, как на подъездную аллею въехал «лексус», спящий у ног мальчика Редьярд заворчал.

— Тихо… — велел ему Уилл. — Это папа. — Он узнал машину по звуку ее супердвижка.

Когда Грифф вошел через заднюю дверь, Мерси постаралась не выказать удивления. Ничего странного — вполне обычная вещь: блудный муж и отец является домой и говорит: «Привет… вот решил заглянуть…» Все нормально.

Но Гриффин сказал совершенно иное:

— О… вы здесь… а я рассчитывал, что в доме никого нет.

Мерси покосилась на него и продолжила чистить креветки.

— Тем не менее заходите. Мы не кусаемся.

Уилл сгорбился над пазлом. Редьярд зевнул и поднялся.

— Не надо, — шепнул ему мальчик.

Пес сел.

Грифф вошел в кухню. Мерси больше не смотрела на него. Она включила холодную воду и мыла креветки в дуршлаге под струей.

— Вы что как чужой? — спросила она.

— Ну, ну, — Гриффин подошел сзади и чмокнул ее в шею.

— Прекратите это, — огрызнулась Мерси, не на шутку разозлившись.

Грифф сделал несколько шагов в сторону.

— Я только хочу взять кое-какие вещички.

— Ага… А мы-то думали-гадали: может, вы обзавелись новым гардеробом, начиная с исподнего? Где, черт побери, вы пропадали? Хотя и так ясно.

— Двадцать центов, что не догадаетесь.

— Двадцать центов — нормальная вам цена, учитывая, что вы вытворяете. Здесь, между прочим, живет ребенок, который бог знает сколько времени не видел отца, а отец ни гугу, где он обретается.

— Правильно. Это должно оставаться секретом.

— Я так и поняла. Сколько она вам платит?

— А вот это зря, Мерс. Все совершенно не так.

— Не так? А мне кажется, именно так. Бросил все и удрал с актрисочкой! Или это вы ей платите?

Уилл заткнул уши.

— Довольно! — отрезал Гриффин. — Если у нас не получается нормальной беседы, я иду забирать вещи, — и направился к двери в коридор.

— Браво, — бросила ему в спину Мерси. — Заслужил пирожок. Нормальную беседу ему подавай. С кем? Со мной? А ведь я даже не долбаная жена тебе…

— Что за выражения!

— Второй пирожок! Думаете, Уилл сто раз не слышал такого? Значит, вы оглохли и не разбираете своих собственных слов.

— Может, я так и говорю, но вам не следует.