Арена - Никки Каллен

— Ты правда живешь в ней? Здесь нет ни плакатов, ни картин, ничего личного.

— Я живу в замке — он мое личное. Я люблю книги из библиотеки, люблю картины из галереи — не тащить же их сюда.

— А какую музыку ты любишь? Франца Фердинанда или Баха?

— Снега Рафаэля.

— Он пишет музыку?

— Да, отличную притом.

— А какую?

Макс пожал плечами.

— Разную. К фильмам по книгам, которые ему нравятся.

Она посмотрела на книгу в своих руках так, будто впервые увидела книгу вообще — как абориген южных островов, затерянных от цивилизации в океане: что это такое? книга? ее едят?

— А Кайл Маклахлан — хороший писатель?

— Да, просто суперовский. Снег говорит, что Кайл, наверное, даже человек хороший, ему можно позвонить среди ночи и сказать, что он классный, и Кайл не обидится, поймет.

— Снег — твой единственный друг?

«Ох, — сказал про себя Макс, — как все серьезно, я сегодня без обеда останусь».

— Бабушка — мой друг на всю жизнь. Среди слуг у меня было много друзей. Мизантропа вам из меня не сделать.

Марианна удивленно вскинула на него ресницы; «они будто в масляной краске, твердые, застывшие, как изо льда», — почувствовал Макс.

— А я… я могла бы стать тебе другом?

— Вы словно заранее боитесь, что я откажу, — улыбнулся Макс, и стало легко, и ему, и ей.

— Да, — кивнула она, — я пессимист, всегда жду поражения, даже боюсь побед. А ты?

— Нет, побед я не боюсь.

— А любви?

— Э-э… а под любовью обязательно понимается девушка?

— Да. Ты уже любил?

— Нет, — сказал Макс, — да ну вы чего? Мне ж всего пятнадцать. В этом замке некогда — вы же жили здесь, представляете, каково тут без слуг, дел невпроворот. Хотя одна девушка мне очень нравится. Правда. Так что я не безнадежен. Думаю, у меня будет и секс, и дети, и все такое.

«И я не брошу их, не отдам, не забуду про них, потому что это необъяснимо, это из области фантастики, из Брэдбери: вернуться через пятнадцать лет и спрашивать о любви. Кто ты такая, женщина, откуда ты такая, кто сделал тебя такой?»

— Я обед готовить, вы не против? А то ведь ни вы, ни бабушка этого делать не будете, — и ушел; спустился через весь замок: галерею, библиотеку, зал для балов, большую гостиную с камином в два метра высотой, — и везде чувствовал запах ее духов: чабрец, мандарин, шафран, орхидея максиллария, лилия, иланг-иланг, ваниль, розовое дерево; на обед приготовил горячие сэндвичи с ростбифом и салат «Ницца»: овощи, яйца, маслины; отнес бабушке; бабушка спросила, как дела в школе и «разговаривали?»; «да», — ответил Макс; «и?» «ну, она спросила, счастлив ли я». И бабушка стала смеяться, злиться, обзывать Марианну, Макс терпел. «Бабушка, сэндвичи остынут» «ох, прости, но эта мерзавка так выводит меня из себя; пахнет очень вкусно, милый».

«Я словно попал в пьесу Беккета, — сказал Макс Снегу, — в абсурд, очень элегантно обставленный»; сначала каждая из них жила в своем мире — Макс только успевал бегать с подносами по лестницам; комната Марианны была наполнена вырезками — все про ее спектакли; афишами, путеводителями, записками и визитками; она все разложила на полу — словно упал шкаф в архиве — жизнь поэтов и полусвета; вдруг кто захочет написать курсовую — из мелочей, цветов и запахов; комната Евгении — прежний беспорядок-порядок, будто река и не поворачивала вспять: журналы, вышивание бисером, каталоги антиквариата; потом обе вышли из затворничества, стали встречаться в библиотеке, в столовой, на кухне, в маленькой гостиной с серебристо-зелеными стенами, столики с нефритовыми ножками, — Макс ее очень любил, топил там камин, читал иногда, пил чай, ему казалось, что он в подводном мире, Ихтиандр в своей пещере; теперь же ему негде было посидеть, поразмышлять над сюжетом: книги брали читать, несмотря на закладки, наброски стирали, рисовали свое, оставляли повсюду свои газеты и нитки. В столовой они все время кричали друг на друга — сразу после второго блюда; Макс не решался подняться за десертом: ему казалось, что сейчас его заденет одно из слов, и он упадет, будто сраженный настоящей пулей, стрелой — пробьет, потечет кровь, разболится нестерпимо. Марианна кричала, что бабушка сломала жизнь ей и Максу, причем кого из Максов она имела в виду, Макс понимал не сразу: брата или сына; и нервничал, хотел защититься; что бабушка никогда не давала права выбора, все решала за них: где жить, как одеваться, в какой школе учиться, не говоря уже о том, что и как думать; вот Макс и не выдержал, умер, застрелился — теперь Макс понимал, про кого говорят, и начинал бояться, что так часто поминаемый дядя Макс войдет, тонкий, юный, с простреленным лицом; а ее, Марианну, выгнали из дома, бросили умирать, будто мать не живая, без сердца, не любила никогда… «Умирать, — кричала бабушка в ответ, — умирать?! Просто Диккенс, я сейчас разрыдаюсь, что ты выдумываешь. Когда я тебя нашла, ты уже устроилась у нового любовника, в новом доме, среди цветов и драгоценностей, такое говно, как ты, не тонет, ты везде пристроишься, шлюха». «Ужас, — думал Макс, — Первая мировая, я лежу в окопах, в центре земли, а вокруг — ад, земля и небо поменялись местами, выживу ли я, дядя Макс?» «Скольким ты еще жизнь поломала, — продолжала бабушка, — скольким хорошим парням с синими глазами?» «Да почему же я шлюха, — кричала Марианна, — ты совсем с ума сошла? Я живу как могу, я далеко, а ты даже не скрывала — ни садовника, ни адвоката. Каково нам с Максом было, больно или нет, ты даже не думала. А я любила, любила его, а погубила его ты, написала епископу, боже мой, ты дьявол в юбке, а не мать. Ты мне дышать не давала, и тот день, когда я ушла из замка проклятого, был счастливейшим…» «Ага, а что ж ты вернулась?» Марианна переводила дыхание, потом отвечала, что хотела увидеть Макса. «Макса? Да ты даже не знала, как его зовут, даже не интересовалась, хотела отказаться от него в больнице, отдать в приют, даже на руки не взяла…» «Я хотела еще детей, — говорила Марианна, — я так хотела еще детей, но ты ведь не дала денег на лечение, когда я все себе порвала, когда рожала Макса…» «Я? Я оставила тебе целое состояние, половину твоего наследства, и где они? Да ты недостойна иметь детей, ты бы их так же бросила, как Макса». «А ты, — говорила Марианна, ты губишь детей, делаешь из них неудачников; ты думаешь, Макс сможет жить в мире вне замка? Ты погубила всех нас: отца, Макса, Артура, меня… Ты пытаешься руководить всеми, всех контролировать, играешь нами, будто картами, и забываешь, что мы живые». «Что ты несешь, ты просто дешевая актриса, — отмахивалась бабушка, — ты сейчас как на сцене; если ты не научилась жить, почему я в этом виновата?» Максу хотелось найти хрустальный гадальный шар или увидеть сон, ему хотелось узнать все, чтобы оно встало на свои места: как было на самом деле, кто кого обидел сильнее, — рассказать им об этом, а потом все вместе сели бы горячий чай пить с шоколадными кексами; будто Марианна только приехала, а кексы у них со Снегом удались…

— Ты кого из них любишь больше? — неожиданно спросил Снег однажды.

— Бабушку. Привычно.

— А ее? Маму?

— Не знаю.

— Ага. Неделю назад ты бы сказал «нет».

— Она… она красивая. Я прихожу со школы — а она в моей комнате, все время разная: то вся в черном, в длинных перчатках, с мундштуком, бледная, со скулами, Марлен Дитрих такая, в пьесе Агаты Кристи, а то в красном с перьями, с золотом, в чулках сетчатых, «Мулен Руж», мечта бизнесмена, поет из «Веселой вдовы»; знаешь, она свободно говорит на польском, на чешском и на болгарском? Она рассказывает мне о мире — какой он огромный. Ест все время сладкое. А еще она знакома с Кайлом Маклахланом.

— Ты гонишь?

— Нет, правда. Она сказала, что он очень хороший человек, очень красивый, элегантный до безумия — в стиле гангстерских фильмов: черные гладкие волосы, черные глаза, белая рубашка, платочек, сверкающие ботинки… Иногда кажется — я бы с ней уехал. Стал бы сценаристом или драматургом, осел бы на юге, пил бы водку со льдом, смотрел на лунный пляж…

— Здорово. А мне с вами можно?

— Можно. Только она не уедет: она словно болеет чем-то и вернулась выздоравливать…

— Или умирать?

— Ох, сдохнуть можно, Снег. Как же они меня достали.

В воскресенье Макс собрался в церковь: надел светлый свитер со снежинками, светлые джинсы и только сел к ботинкам, к шнуркам, как спустилась бабушка, вся при параде, словно в прежние времена, когда он был совсем маленьким: в белой шляпке с вуалью, в белом пальто, серебристом шарфе; и вдруг вышла Марианна — она пила кофе на кухне, сама готовила, здорово причем, Макс пил с удовольствием: много-много сливок и тертый горький шоколад; «вы в церковь?! — воскликнула она; — подождите меня, я тоже, я за пару секунд»; Макс ответил: «конечно», но бабушка закричала: «нет!» — стукнула кулаком в белой перчатке по перилам; «почему?» «ты само проклятие, ты еще спрашиваешь?»; и тут Марианна села на ступеньки и разрыдалась. Обычно она держалась, на всех скандалах, Макс думал: значит, что-то неправда, она сама не верит, знает, это всего лишь роль; а сейчас эта незнакомая, так пугавшая духами, внезапностью появления, последствиями, словами, как кайенский перец, женщина сидела и плакала — совсем как девчонка из нашего класса, рыжеволосая, в золотых веснушках, из бедной семьи; растянутые колготки, ношеные юбки, после старших сестер; ее вечно обижают, толкают, портят вещи, и она часто плачет; только у нее есть два старших брата: один в армии, другой уже вернулся и пришел разбираться в класс, так отделал Петера, что теперь эта девчонка словно в вакууме, отверженная, — вот так сидит и плачет Марианна, будто у нее раскидали тетрадки по всему коридору школьному и никто слова ей не сказал.