Арена - Никки Каллен

— Здорово. А мне с вами можно?

— Можно. Только она не уедет: она словно болеет чем-то и вернулась выздоравливать…

— Или умирать?

— Ох, сдохнуть можно, Снег. Как же они меня достали.

В воскресенье Макс собрался в церковь: надел светлый свитер со снежинками, светлые джинсы и только сел к ботинкам, к шнуркам, как спустилась бабушка, вся при параде, словно в прежние времена, когда он был совсем маленьким: в белой шляпке с вуалью, в белом пальто, серебристом шарфе; и вдруг вышла Марианна — она пила кофе на кухне, сама готовила, здорово причем, Макс пил с удовольствием: много-много сливок и тертый горький шоколад; «вы в церковь?! — воскликнула она; — подождите меня, я тоже, я за пару секунд»; Макс ответил: «конечно», но бабушка закричала: «нет!» — стукнула кулаком в белой перчатке по перилам; «почему?» «ты само проклятие, ты еще спрашиваешь?»; и тут Марианна села на ступеньки и разрыдалась. Обычно она держалась, на всех скандалах, Макс думал: значит, что-то неправда, она сама не верит, знает, это всего лишь роль; а сейчас эта незнакомая, так пугавшая духами, внезапностью появления, последствиями, словами, как кайенский перец, женщина сидела и плакала — совсем как девчонка из нашего класса, рыжеволосая, в золотых веснушках, из бедной семьи; растянутые колготки, ношеные юбки, после старших сестер; ее вечно обижают, толкают, портят вещи, и она часто плачет; только у нее есть два старших брата: один в армии, другой уже вернулся и пришел разбираться в класс, так отделал Петера, что теперь эта девчонка словно в вакууме, отверженная, — вот так сидит и плачет Марианна, будто у нее раскидали тетрадки по всему коридору школьному и никто слова ей не сказал.

— Бабушка, ты чего?

Он сел рядом с Марианной и обнял ее, трясущиеся ломкие плечи, совсем девчачьи, под белым шелком — ветки под снегом. Бабушка тяжело задышала, покраснела, сняла шляпу.

— Макс, ты предатель, ты невежа. Ничего не знаешь — а может, я права? Этой женщине нельзя в церковь, для нее ничего нет святого, она… она… спроси ее о своем отце.

Воздух словно замерз, словно от колдовства. Марианна замерла, сердце ее перестало биться. Макс почувствовал, как мерзнут его щеки — будто резко поднялся на высоту, под ногами реки и горы.

— Знать я не хочу ваши тайны, — сказал он ровно, — у меня своих полно. Уже ничего не изменится, как вы не поймете? Я не изменюсь. Но в церковь тоже не пойду, и вообще — мне уже давно надоело туда ходить. Захочу — вернусь. Знаю, что просто так Бог меня не оставит.

И ушел. В свою красную, золотую комнату, лег на кровать, стал смотреть в балдахин, потом уснул, а проснулся — было поздно; в окно светила луна — он не приготовил ужина; а в доме было тихо; «ох, — подумал Макс, — нехорошо, при чем тут Бог и при чем тут бабушка?» Встал, постучался к ней в комнату; «войдите», — тихо ответила она; сидела и вышивала; «бабушка, прости», — упал на коленки, уткнулся ей в юбку; бабушка погладила его по волосам, по щеке — Макс почувствовал, какие у нее теплые, мягкие руки, словно трава в середине лета. «Ты и вправду не будешь больше в церковь ходить?» «не знаю, разве это так важно?» «не знаю»; и они сидели, молчали, Макс думал: «где-то идет снег, сверкающий, как бриллианты, и под ним кружится Дэнми, мой прекрасный маленький принц…»

— Я так скучаю по тебе, — сказала бабушка, — по тому, как ты катаешься на велосипеде с книжкой по высшей математике, и не падаешь, и твои волосы сверкают в солнечном свете. Я скучаю по тебе маленькому. А теперь ты молодой.

— Что это значит? Что я теперь не с тобой?

— Не со мной.

— А ты боишься одиночества? Хочешь, я останусь с тобой навсегда и пойду на следующей неделе в церковь, чтобы ты больше не грустила?

— Я боюсь… ах, я боюсь, что разрешу тебе это — и погублю твою жизнь. Марианна права: я слишком привязываю к себе людей и не могу их отпустить, не могу простить им того, что они взрослеют, видят, что мир — не только замок. Ты еще не хочешь уехать, не хочешь влюбиться?

Макс улыбнулся: бабушка показалась ему прекрасной, как Мадонна с картины Рафаэля, ослепительная королева босиком.

Ночью ему снился сон; Макс понял, что этот сон — вся правда: во сне Марианна была такой милой и маленькой, и очень красивой, а Макс — кем-то другим, высоким, и взрослым, и очень красивым, потому что, когда он шел по улице, на него все оглядывались с восхищением; Макс видел такое в глазах людей, смотревших на Снега, — в магазине, на переходе, в школьной столовой. Во сне Макс почему-то постоянно находился в церкви, точно работал там; или сильно верил в Бога. Марианна помогала ему ставить алые цветы в вазу — «скоро Пасха, все должно быть красиво»; они касались друг друга, и вдруг Макс понял, что весь вспотел: девушка была сама весна. Они с Марианной начали встречаться: на улице, будто случайно, в церкви, когда там не было никого; а потом случилось что-то великое — словно взорвали целый сад; словно вся энергия мира перешла в них, и гасли один за другим города: Лондон, Нью-Йорк, Париж, Москва, высыхал Мировой океан, и любовь шагала такая огромная, сильная, страшная, будто война миров, рассвет, — как апокалипсис, как огромным алый цветок растет, и во все стороны бежит трещинами асфальт, падают самолеты… А потом Макса вызывали на совет: сидели люди, все в черных сутанах, что-то спрашивали, а Макс врал, врал или молчал, чтобы не врать; и пытался увидеть, найти Марианну — но она сбежала; а потом он стал врачом, лечил людей, которых привозили с войны — с настоящей войны, а не той, от которой расцветают в темноте цветы; и работа заняла все его мысли, все его время: он падал от усталости, но все равно куда-то шел, кого-то слушал, закрывал кому-то глаза, прощал, хотя самому прощения не было; но однажды получил письмо; там было фото: ребенок на руках у женщины — высокой, стройной, красивой, в летней широкополой шляпе; совсем кроха — со светлым пушком на голове, в комбинезончике, в ботиках с помпонами… «Макс в два года» — написано на обратной стороне. Макс сел где-то в стороне, в белом кресле, мимо шли люди, быстро-быстро, как в фильмах, а Макс почти не дышал; с неба на него лился свет, и пахло весной, пахло, как в поле, в саду: чабрецом, мандаринами, шафраном, орхидеей максиллария, лилией, иланг-илангом, ванилью, розовым деревом.

Утром Макс приготовил завтрак — самый лучший на свете: адыгейский сыр, омлет с помидорами и луком, масло и тосты, жареные сосиски, абрикосовое повидло; поднял его и бабушке, и маме; позавтракал сам и ушел в школу, пробыл там весь день, а потом они со Снегом сидели и играли в шахматы на окне, мимо пробегали младшеклашки. «Надеюсь, они смогут сами приготовить обед», — сказал Снегу, Снег хрюкнул: «низы не могут, верхи не хотят, ты вступил на скользкий путь революции» «я не могу быть революционером, я ведь дворянин» «такие тоже были» «шли против своих?» «их тошнило». Начало темнеть, «я пойду, — сказал Снег, — у Капельки вот-вот роды, я за ней приглядываю, я и Река, но с Реки станется — уткнется в книжку в ванне»; и ушел — Макс сложил шахматы, сел на велосипед, поехал к замку, остановился, посмотрел на него — высокий, черный, красный, сверкающий, будто фата-моргана, вот-вот взлетит, — не смог, не захотелось ему домой; и он слез с велосипеда, подошел с ним к лавочке, последней на дороге, на лавочке уже сидел человек и читал книгу. Макс сел на самый край, стараясь не мешать. Человек опустил книгу.

— Уже поздно, почему ты не дома? — Максу не хотелось разговаривать, но голос у мужчины был таким глубоким, волшебным, будто комната, полная аквариумов; Макс посмотрел на него — это был священник, но незнакомый Максу совершенно. Читал он часослов в черном бархатном переплете; глаза человека были темно-синими; у Макса закружилась голова — и он подумал, что дьявол пришел за ним.

— Я не хочу домой, там мама и бабушка, они вечно ссорятся.

— А что так?

— Не знаю; не могут прошлое поделить, кто в чьих бедах виноват.

— Такое часто бывает. А как тебя зовут?

— Макс.

— Макс… Красивое имя. Был такой великий полководец в Древнем Риме. Максимус Мериди. Я в детстве его обожал, все мечтал, чтобы меня Максимом назвали. А меня зовут Артур.

— Вы католический священник?

— Да. Отец Артур. А ты католик?

— Конечно.

— Напротив, странно. В этом городке все лютеране. А что это за замок? Какая-то местная достопримечательность?

Макс вновь взглянул на замок. Темнело, не светилось ни одного окна с этой стороны, и замок скоро действительно улетит, растворится в ночи.

— Это замок Дюран де Моранжа. Но он не настоящий — это реконструкция замка тринадцатого века, который был разрушен революцией в восемнадцатом. Дюран де Моранжа просто восстановили его по чертежам и воспоминаниям, но так точно, что даже семейные привидения в нем поселились.

— Семейные привидения? Это какие же?

— Ну, например, Белая Баронесса. Это призрак Клары де Моранжа, очень жестокой женщины, травившей всех подряд, даже ее собственные сыновья боялись пить вино за ее столом. В итоге сыновья ее же и убили — она отравила их жен; боялась, что они подговорят сыновей ее убить; она появляется на лестнице донжона во время июльского полнолуния, как раз когда ее с этой лестницы столкнули, — вся в белом, заламывает руки и исчезает в лунном свете…