Арена - Никки Каллен

Эти… эти пятеро. Они учились в другой школе, в другом районе, «…а потом, — объяснил директор их появление, — родители Яго переехали в этот район, и его перевели в эту школу; а остальные не захотели с ним расставаться и тоже перевелись». Трогательно, но учитель не верил: родителей Яго, всех их родителей на собрания не дозовешься, будто их нет, не существует, потому что парни сами ненастоящие, словно у них нет дома, нет судьбы. Словно их придумал кто-то. Они шли через школьный двор, и голоса смолкали — так в ногу они шли — будто и вправду на съемках музыкального клипа. Ни с кем, кроме друг друга, не разговаривали. Никто о них ничего не знал: где все-таки живут, чем увлекаются. Так хотелось поймать их на чем-то — на преступлении, мелком, как семечки: ограбление кока-кольных автоматов, матерные граффити, отнимание денег у младших, — на этом ловили полшколы, но не их… словно они совершают что-то совсем никому не ведомое, немыслимое… «Или ничего, — возражала жена, — у тебя предубеждение» «нет, — отвечал он, — у меня предчувствия»; она смеялась, а ему было не смешно — ему было страшно.

«Знакомьтесь, — сказал Август Михайлович, — это Хьюго, Хьюго Хорнби, он будет учиться с этой четверти у нас в гимназии, в нашем классе; родители Хьюго переехали в наш город совсем недавно…» — и что-то там еще типа: «давайте будем дружелюбны и примем Хьюго в наш дружный коллектив…» Хотя коллектив совсем не дружный: в классе никто не ссорится, но никто и не дружит — каждый живет в своем мире, среди своих знакомых, друзей, музыки, кино. Единственное, что общее, — родители у всех небедные: гимназия частная, дорогая, ковры в коридорах, кресла, туалет в зеркалах, никто не бьет никого, никто не курит, не матерится и не употребляет наркотики по углам. И у учителей есть время объяснить тебе задачу еще раз и еще раз, и еще поговорить за жизнь. Магдалена смотрела на новенького во все глаза, он стоял у ее парты, первой в первом ряду, она даже слышала его дыхание, легкое, как у Бунина; высокий, худой, стройный, нос длинный, тонкий, и челка, волосы не темные, не светлые, не длинные, не короткие — самое то; породистый, английский, настоящий Бретт Андерсон; и одет очень здорово — в разноцветный свитер облегающий и узкие дорогие джинсы, неновые, колени чуть растянулись, и свисают подтяжки — ярко-красные, из Topman. А глаза — еще чуть-чуть — и совсем синие. Магдалена вздохнула еле слышно. Он стоял рядом, почти касаясь ее пенала — полным-полно карандашей, ручек, линеек; она любила канцелярию; и целой стопки блокнотов: этот для расписания и дел, этот для впечатлений, а этот для рецептов-озарений, — но даже не смотрел на нее сверху вниз, он вообще не посмотрел на класс, будто сидел внутри себя и занимался чем-то требующим внимания: колдовал или вязал. «Где ты будешь сидеть?» — спросил Август Михайлович, их классный руководитель; он преподает физику и астрономию, ведет физический клуб «Яблоко», они решают задачи повышенной сложности на спор, ставят опыты прикольные; но Магдалена не очень увлекается физикой, вернее, совсем не увлекается, решает, скрипя зубами, из Лукашика, и не более, не выше; у нее под партой, на коленях, всегда либо Толкин, либо Нарния, либо Роулинг, либо Страуд, либо Сюзанна Кларк. Новенький прошел к последней парте, самой последней на последнем ряду, в углу, сел и словно дверь за собой закрыл, исчез, — Магдалена оглянулась: их парты ровно на диагонали, и, когда все нагнутся над тетрадями, решая контрольную, она сможет посмотреть и увидеть Хьюго. У него руки все в порезах, длинные пальцы, тонкие запястья — все в бинтах, в пластырях, будто он карандаши вечно точит неосторожно или мазохист в депрессии, «но в остальном, — скажет она маме за обедом, — ох, мама, как же он хорош», а мама начнет совершенно замечательно улыбаться, вытирая посуду, хоть она и достает ее из посудомоечной машины совершенно сухой, но мама по привычке, они не всегда были богатыми…

«Ну, как тебе новая школа?» — спросит Хьюго мама; они на кухне; когда папы нет дома, они обедают на кухне, а не в столовой; новый дом, он просто супер — не такой огромный, как прошлый; тот был как одна большая парадная зала, старый, дворянский, в позолоте, лепнине, зеркалах, фресках, портьерах; этот лучше; внешне похож на швейцарское шале: красная черепица, балки, ставни, в стиле города-городка, стоящего посреди огромных таинственных лесов; внутри дома всего восемь комнат: гостиная, столовая, папин кабинет, спальня для гостей, их спальня, спальня Хьюго и две комнаты без мебели — «можно родить мне братика, — сказал Хьюго, — или даже двух»; комнаты были маленькими, солнечными, точь-в-точь детские; мама покраснела, папа засмеялся. Они переезжали почти каждый год; «дела, — говорил папа, — здесь их делать удобнее»; они с друзьями придумали давно уже бизнес: покупали, перестраивали компании и продавали их дороже, чем купили, не просто дороже — втридорога; друзей было пятеро — папа и четверо; иногда четверо приезжали в гости к папе, пили хорошее вино, курили сигары, разговаривали, мама смеялась серебристым смехом, пела иногда — до папы она была оперной певицей, на венских люстрах от ее голоса, сильного, чистого, как огонь, дрожали хрустальные слезы. Хьюго обожал эти вечера: он сидел тихо в кресле и рисовал, никто его не трогал, — в начале вечера гости скажут: «о, как сильно вырос, о, как похож на мать, только глаза отцовские», и все; «нормально», — ответил он маме; «правда?» — задаст мама вопрос; «мам, ну что может быть не-правдой в дорогих школах?» Очередная дорогая школа. Хотя школа понравилась: он сидел на задней парте, за спинами всех, а это здорово — можно рисовать сколько хочешь, а все подумают: ты ботан, записываешь каждое слово учителя, и не вспомнят больше о тебе; «а еще, — Хьюго запнулся, — там за одной из первых парт сидит очень красивая девочка». У нее, как у него, куча карандашей, ручек и блокнотов. И пока он стоял рядом с ее партой, он почувствовал запах — чудесный запах шоколада, корицы, мяты, карамели, зефира; словно попал в королевство Щелкунчика. Запах накрыл его, как купол: пока ты рядом, никто тебя не тронет. И еще у нее книга на коленях — она тайком читает на уроках. Разве не клево? «А какого цвета у нее глаза, волосы? — спросила мама. — Как ее зовут?» «не знаю, — ответил Хьюго, — узнаю завтра»; и мама опять смеялась серебристо, и они обедали на кухне, за круглым столом, заказали еду в местном ресторане — было вкусно, по-настоящему, плотно, густо, со всякими травами, будто готовили, приговаривая заклинания, и чудесный дом — с камином, с деревянными балками, скрипящей лестницей, — это сразу примирило с переездом, переменами, с очередным отъездом отца.

Новичка прощупали и учителя, и одноклассники: что любит, в чем силен, чего хочет; оказалось, ни в чем не силен особенно, учится ровно, на четверки; отвечает без интереса, не горит, не сражается, как некоторые — на литературе или на физике; ответит по учебнику, не ошибется, но и не прибавит; и ничего особенно не хочет — лишь бы оставили в покое: он все время что-то писал или рисовал, склонившись над партой, закрывшись локтем. И его оставили в покое; «ну и подумаешь, он даже не особенно симпатичный», — решили девчонки на перемене в девчачьем туалете; Магдалена тоже присутствовала на совете, послушала, не сказала ничего за и против. Оглянулась на него на самостоятельной по истории — ох, как же он хорош; и тут Хьюго поднял глаза, посмотрел на нее, они увидели друг друга — до самой-самой глубины зрачков, словно вдруг не стало никого кругом, а они очутились на вершине башни, ветер, и держатся за руки; они поняли, что нравятся друг другу, и припали к листочкам с вариантами, красные, багровые просто, а никто ничего и не заметил, и слава богу. «Мам, у нее зеленые глаза, чудесные, светлые, как самая первая листва, почти салатовые» «а волосы, а имя?» «темные, темно-русые, коричневые; да, она похожа на тонкое молодое лиственное деревце, на Алису Кира Булычева; а зовут ее Магдалена Кинселла» «Кинселла? это владельцы ресторана, в котором мы еду заказывали, и кондитерской, еще есть кафе для подростков, где подают шикарное разноцветное разновкусное мороженое и шоколад горячий», — мама уже обошла город-городок, познакомилась с местными. Поэтому от нее так здорово пахнет — подумал Хьюго; это не колдовство, просто ее родители кондитеры. Наверное, она каждое утро пьет на завтрак настоящий горячий шоколад, не какао какое-нибудь растворимое из коробки желтой; и оттого губы у нее, наверное, сладкие-сладкие; и испугался: вдруг за мыслями кто-нибудь подглядывает, покрылся испариной; «жарко?» — спросила мама; они сидели у камина — папа перед отъездом купил у лесника дров, научил Хьюго пользоваться; камин был современный, со специальной стеклянной дверцей, с режимами — сильнее, слабее, просто как микроволновка. Они сидели в креслах-качалках, которые папа с мамой сразу приобрели в первый год совместной жизни, — из светлого дерева, с зелеными подушками под голову и пледами на ноги; мама пила чай, читала партитуры новой оперы — она не пела на сцене после родов, но всегда следила за развитием событий; а Хьюго рисовал — и в такт его штрихам покачивалось кресло; резкие, грубые, самые основные штрихи — вот нос, вот губы, изогнутые в сардонической ухмылке, руки, из которых торчат лезвия или идет огонь, — скрип-скрип — раскачивалось тихонечко кресло…