Взбаламученное море - Алексей Писемский

– Я поспешил воспользоваться вашим позволением, – отвечал Бакланов.

– Merci! – сказала Казимира и еще раз пожала у Бакланова руку.

– Вы старые знакомые? – спросила их старушка.

– Я помню еще monsieur Бакланова, когда он пришел к нам в первый раз… Мамаша ему, или он ей скажет слово и покраснеет! – сказала Казимира.

– А я помню, – отвечал ей в тон Бакланов: – что панна Казимира не вышла и обедать.

– О, я имела на то свои причины! – сказала Казимира, вскидывая на него нежный взгляд.

Вообще она с заметною сентиментальностью старалась говорить с Баклановым.

– А вы помните гостиный двор, как мы раз шли с вами? – сказала она.

– Да, – отвечал ей Бакланов, уже потупляясь.

– А тот вечер, когда я вдруг ушла от вас?

– Вы всегда так уходите, вы и вчера так ушли.

– Я и всегда так буду уходить, – отвечала Казимира, хоть глаза ее и говорили не то.

– Ваше дело! – отвечал Бакланов и пожал плечами.

Впрочем, во все это время он невольно взглядывал на modemoiselle Сабакееву, которая, кажется, и не слыхала ничего, а, уставив свои голубые глаза на работу, внимательно считала.

Бакланов наконец взялся за шляпу.

Старуха в это время опять стала показывать дочери, как вязать.

– Погодите, я скажу им, чтоб они пригласили вас на вечера; тут мы и можем видаться!.. – сказала ему торопливо и шопотом Казимира; а потом, встав и подойдя к старушке, наклонилась к ней и что-то ей шепнула на ухо.

– Да, разумеется, – отвечала та и обратилась к Бакланову. – Вы, пожалуйста, приезжайте к нам по пятницам вечером; у нас танцуют.

– Почту за величайшее удовольствие, – отвечал Бакланов и, раскланиваясь, нарочно приостановил подолее свой взгляд на mademoiselle Сабакеевой.

– Прощайте! – сказала ему та совершенно просто.

Панна Казимира пошла было его провожать; но Бакланов решительным движением руки не допустил ее итти за собой, и это он сделал не столько из вежливости, сколько потому, что ему просто не хотелось оставаться с Казимирой с глазу на глаз.

Его теперь исключительно беспокоил вопрос:

«Что такое за существо mademoiselle Евпраксия?»

18. Ледешок

У Сабакеевых собирались на вечера два-три правоведа, несколько молодых людей из студентов, несколько очень милых дам и девиц. У них танцовали, гуляли в саду, играли в petits jeux. Бакланов, явившийся к ним в первую же пятницу, был одет решительно парижанином: в летних ботинках, в белом жилете и белых перчатках. Все общество сидело в задней гостиной. Балкон из нее выходил в совершенно почти темный сад, по средней аллее которого, впрочем, гуляли, как белые привидения, дамы, в сопровождении черных фигур мужчин. Проходя мраморную залу, Бакланов увидел, что по ней совершенно одиноко ходит небольшого роста господин, в неказистом черном фраке. Подойдя поближе к нему, он воскликнул:

– Ковальский!

– Ах, да-с! здравствуйте! – отвечал тот с удовольствием и как-то церемонно.

– Вот где Бог привел встретиться! – продолжал Бакланов приветливо.

– Да-с! – опять повторил Ковальский.

Будучи поставлен судьбою в звание управителя, он считал старого своего товарища гораздо выше себя и сильно конфузился перед ним.

– Вы женились на моей хорошей знакомой? – продолжал Бакланов.

– Да-с, на Казимире Михайловне, – отвечал и на это Ковальский.

Бакланов еще несколько времени постоял около приятеля, поласкал его взглядом, а потом, молодцевато тряхнув волосами, как гривой, пошел далее, а Ковальский опять принялся сновать взад и вперед.

Поклонившись в гостиной старухе Сабакеевой, игравшей в карты, Бакланов прямо устремился к mademoiselle Евпраксии, которая, в голубом барежевом платье, стояла у балкона.

На этот раз она ему показалось Дианой, только несколько полноватою.

– Голубой цвет решительно создан для вас! – сказал он ей после первых же приветствий.

– Да, я люблю его, – отвечала девушка, как бы не обратив даже внимания на его комплимент.

Бакланов придумывал, о чем бы таком с ней попикантнее заговорить.

– Я всегда при этаком близком расстоянии, как вот здесь, света и темноты, – сказал он, указывая на темный сад и светлую гостиную: – всегда чувствую желание из света итти в темноту, а из темноты на свет: отчего это?

– От нечего, я думаю, делать; надобно же куда-нибудь итти, – отвечала Евпраксия.

– Да-с, но это скорее то инстинктивное желание, которое человек чувствует, взойдя на высоту, броситься вниз.

– А то трусость! – сказала Евпраксия.

– Вы думаете? Сами вы, значит, трусливы?

– Напротив… Я ничего не боюсь!

– Даже несчастий в жизни?

– Что ж?.. Я их перенесу, я терпелива.

«Она очень не глупа, а как хороша-то, хороша-то, Боже ты мой!» – думал Бакланов.

Во все это время, из другой комнаты, Казимира, по-бальному одетая, беспрестанно взмахивала на него свои глаза. Самой отойти оттуда ей было нельзя: она разливала для гостей чай.

– Mesdames! пойдемте в сад, в веревочку играть! – вскричала молоденькая дама, все время ходившая с разыми мужчинами по саду растрепавшаяся, зацепляясь за древесные сучья, всю себе прическу.

– В сад! в сад! – повторяли и находившиеся в гостиной.

Евпраксия, впрочем, подошла и о чем-то спросила мать.

– Можно! – отвечала ей та.

Все вышли и разместились на ближайшей к балкону площадке, на которой было довольно светло. Первая стала в веревочку сама Евпраксия и потом, сейчас же обернувшись, ударила Бакланова по руке.

Он замер в упоении от прикосновения ее милой ручки и, войдя в круг, хотел сам сейчас же ударить Евпраксию по руке; но она успела ее отнять, и Бакланов ударил ее соседа-правоведа и сам стал на его место.

– Отчего вы меня первого ударили? – спросил он Евпраксию.

Она сначала на это только улыбнулась.

– Отчего? – повторил Бакланов.

– Так… Вы очень смешно стояли… – сказала она и потом с гораздо большим одушевлением прибавила: – Смотрите, Хламовский непременно ударит mademoiselle Catherine!.. Ну, так и есть! – прибавила она почти с грустью, когда Хламовский в самом деле ударил mademoiselle Catherine.

«О, она еще совсем ребенок! Но мила, удивительно мила!» – восхищался Бакланов.

Напоив всех чаем, Казимира наконец вышла к играющим и, прислонившись к дереву, в несколько мечтательной позе, начала глядеть на Бакланова. Тому отвечать на ее нежные взгляды – было решительно стыдно; а продолжать любезничать с Евпраксией он побаивался Казимиры.

Одушевление игры между тем заметно уменьшилось, и за веревочку держались только некоторые.

– Если хотите меня видеть, приходите в темную аллею, – сказала влруг Казимира, подходя к Бакланову.

Он в это время всей душой стремился итти за Евпраксией, которая, с несколькими кавалерами, входила на балкон; но как же, с другой стороны, было отказаться и от такого решительного предложения?.. Однако он пошел в комнаты.

Казимира по крайней мере с час гуляла по аллее; платье ее почти смокло от вечерней росы. Возвратясь в комнаты, она увидела, что Бакланов преспокойно стоял у колонны и смотрел на танцующих.

– Что же вы? – сказала она, подходя к нему.

– Нельзя было: ко мне пристали разные господа, – отвечал он ей с гримасой.

– Ну, после как-нибудь! – сказала Казимира: она обыкновенно привыкла все прощать Александру и даже не замечала, как он с ней поступает.

Герою моему, впрочем, судьбою было назначено в этот день терпеть от всей семьи Ковальских.

Его некогда бывший приятель, так робко его на первых порах встретивший, вдруг, к концу вечера, выставился в дверях и стал его пальцем вызывать. Бакланов сначала даже думал, что это не к нему относится; но Ковальский наконец сделал угрожающий жест и махнул всей рукой.

Бакланов вышел.

– Пойдем-ка выпьем!.. – заговорил Ковальский: – у меня там водочка и колбаска есть… Я ведь никогда на эти супе-то франсе не хожу, а у меня там все свое.

– Полно, как возможно! Я не хочу и не пью!

– Не пью, чорта с два!.. старый студент! не пью! – говорил Ковальский, таща Бакланова за руку сначала в какой-то коридор, а потом в небольшую комнатку, в которой стояла водка и закуска.

– Ну, валяй! – говорил Ковальский, наливая приятелю огромнейшую рюмку.

– Не могу я! – возразил тот решительно.

– Ну так подлец, значит! – проговорил Ковальский и хватил сам рюмку, а потом и другую.

– Мало же тебя жена муштрует, мало! – говорил Бакланов, качая головой.

– Что жена! – возразил мрачно Ковальский: – как сегодня мужик, завтра баба, послезавтра пень да косуля – за неволю станешь и сам мужик: и стал!

Странное дело, добрый этот человек ужасно тяготился жизнью в деревне и тем, что жена почти безвыездно держала его там.

– Уж и в этом-то небольшое утешение! – сказал Бакланов.

– Что утешение! – возразил Ковальский: – Казимира Михайловна изволят не любить, когда я здесь бываю… Нездоровы все они, изволите видеть!.. а я человек… и грешный… не праведник, и не хочу им быть…