Повести. Рассказы - Лу Синь

В каком краю, где еще так бывает, чтобы, не замерзнув под заснеженной землею, в сугробах распускались цветы?.. — произнес он, осушив еще чарку и глядя в окно. — Так вот. Позавчера в городе я купил гробик, — тот, что в земле, должно быть, давно сгнил. Захватил с собой одеяло, ваты, нанял четырех землекопов и отправился в деревню, на кладбище.

Тут меня вдруг охватило волнение — захотелось поскорее увидеть останки когда-то любившего меня брата. Ничего подобного в своей жизни я еще не испытывал. Оказалось, что река действительно подмыла почву: еще два фута — и вода подберется к могилке. Жалкий холмик почти совсем сровнялся с землей, — ведь уже два года за могилой никто не ухаживал.

— Ройте тут! — скомандовал я решительно, стоя в снегу, и удивился собственному голосу; ведь это был самый важный приказ, который я, такой незначительный человек, когда-либо отдавал в своей жизни. Но рабочих это не потрясло, они спокойно приступили к делу.

Когда могилу наконец раскопали, я подошел поглядеть, но ничего не увидел, кроме нескольких полусгнивших дощечек и кучки древесной трухи. С замиранием сердца, очень осторожно я принялся сам все перебирать. Мне так хотелось хоть что-то найти, но увы! Там не оказалось ничего — ни одеяла, ни одежды, ни скелета. «Все уже истлело, — подумал я. — Но волосы? Может быть, хоть они сохранились?» Ведь слышал же я, что волосы разлагаются последними. Я лег на край ямы и стал, как мог, пристально вглядываться в то место, где было изголовье. Нет, ничего! Ни малейшего следа!

Я заметил, что глаза у Люя покраснели. «От вина», — подумал я.

Опрокидывая чарку за чаркой, почти не закусывая, он после второго чайника вина оживился и стал напоминать прежнего Люя. Заказав еще два, я обернулся к нему и поднял чарку, продолжая молча его слушать.

— Переносить, собственно говоря, было нечего. Осталось лишь закидать яму и продать гроб. Я, правда, никогда не продавал гробов, но думаю, что гробовщик взял бы его обратно по дешевке, а я вернул бы хоть несколько медяков на вино. Однако я поступил иначе. Собрал в вату землю с того места, где когда-то лежало тело, завернул в одеяло и положил в гроб, который потом зарыли рядом с могилой отца. Еще вчера почти весь день я следил за тем, как обкладывали кирпичом новую могилу. Теперь с этим покончено. Сделано все, чтобы обмануть мать, хоть немного ее успокоить.

Ах! Что ты на меня так смотришь? Удивляешься происшедшей во мне перемене? Да, я еще помню те времена, когда мы вместе выдергивали бороды у статуй в храме Бога-покровителя города[208] и по целым дням спорили о том, как перестроить Китай. Случалось, что и до драки доходило. Но теперь я стал иным, ко всему отношусь безразлично, делаю все кое-как. Увидев меня, прежние друзья, пожалуй, не признали бы во мне друга. Да, я стал иным. — Он снова вытащил сигарету и закурил. — Но ты, кажется, еще ждешь от меня чего-то. Я тронут этим, но и встревожен. Кое-что я еще способен понять, хотя, конечно, сильно отупел. Боюсь оказаться неблагодарным, не оправдав надежд старых друзей.

Он умолк, сделал несколько затяжек и тихо продолжал:

— Вот и сегодня, перед тем, как прийти сюда, в кабачок, я выполнил еще одно скучное поручение, и тоже по собственному желанию. Был у меня прежде сосед-лодочник Чан Фу, а у него дочь — А-шунь. Ты, наверно, ее видел, когда приходил к нам, но не обратил внимания, тогда она была еще маленькой. Да и выросла она не красавицей: личико худенькое, с желтой кожей — только глаза большие, с длинными ресницами и белками синеватыми, словно вечернее небо, ясное и прозрачное, какое бывает только на севере, в безветренную погоду. Ей исполнилось всего десять лет, когда умерла ее мать, и на нее легли заботы о братике с сестрой и об отце. И она везде поспевала и была бережливой, так что хозяйство у них постепенно наладилось. Все соседи ее хвалили, а отец даже частенько благодарил. Перед самым моим отъездом мать о ней вспомнила, ведь у стариков память хорошая. Мать рассказала мне, как захотела однажды А-шунь достать красный бархатный цветок для прически, который она видела у кого-то, и как она плакала, когда такого цветка не нашла. Проплакала она до ночи, и отец за это ее даже побил. Еще целых два, а то и три дня ходила она с красными опухшими глазами. О таком цветке А-шунь нечего было и мечтать, ведь они — вещь привозная, их не найдешь даже в городке S. Вот мать и велела мне купить два бархатных цветка и подарить их А-шунь во время моей поездки на юг.

Поручение это меня не обременило, напротив, даже порадовало. Признаться, мне хотелось что-нибудь сделать для А-шунь. К ее отцу я заходил в позапрошлом году, когда приезжал за матерью, и мы с ним разговорились. Он угостил меня печеньем и киселем из гречневой муки, сказав, что кисель с сахаром. Подумай: лодочник, у которого в доме водится сахар!.. Это, конечно, не бедняк, еды у него хватает. Отказываться было неловко, но я попросил дать мне маленькую чашку. Как человек, знающий толк в приличиях, он сказал дочери:

«Они — люди ученые, есть как следует не умеют. Ты подай им в маленькой чашке да положи побольше сахару!»

Когда передо мной поставили кисель, я испугался — такой большой чашки мне хватило бы на день. Но в сравнении с чашкой хозяина она и в самом деле была маленькой. Мне ни разу не приходилось есть гречневый кисель с сахаром. Он оказался приторным и мне не понравился. Сделав несколько глотков, я решил было больше не есть. Но тут нечаянно взглянул на А-шунь, стоявшую в углу, и не посмел отставить чашку. На лице у нее страх сменялся надеждой, надежда — страхом. Она, верно, боялась, что не сумела как следует сготовить, а ей так хотелось, чтобы кисель мне понравился. «Если я его не съем, то крепко ее обижу, она будет чувствовать себя виноватой», — подумал я и принялся лить кисель прямо в горло, покончив с ним почти так же быстро, как и сам хозяин. Тут я понял, как тяжело есть через силу. Нечто подобное со мной случилось в детстве, когда меня заставили принять целую чашку глистогонного снадобья с сахарным песком. Но сейчас я совсем не рассердился. А-шунь так счастливо улыбалась, когда подошла собирать посуду, что с лихвой вознаградила меня за все муки. И хотя в ту ночь переполненный желудок долго не давал мне спать, а потом во сне меня мучили кошмары, я все же молился за А-шунь и желал ей добрых перемен в жизни. Но все это были мечты. Потом я посмеялся над самим собой и обо всем забыл.

Когда мать заговорила о бархатном цветке, — я ведь не знал, что А-шунь из-за него побили, — мне вспомнился случай с киселем и захотелось порадовать девушку. Но, обойдя весь Тайюань я не нашел таких цветов, и только в Цзинани…

За окном послышался шелест. С ветки камелии свалился пласт снега, и она выпрямилась. Среди показавшейся темной глянцевитой листвы еще ярче запылали кроваво-красные цветы. Свинцовое небо, казалось, нависло еще ниже, неумолчно чирикали воробьи и, не находя себе пищи под заснеженной землей, спешили в свои гнезда. Надвигались сумерки.

— Только в Цзинани… — Люй посмотрел в окно, осушил чарку и опять, несколько раз затянувшись, продолжал, — мне удалось купить бархатные цветы. Такие, как она хотела, или нет, я не знал… но они были бархатные. Не знал я также, какой цвет ей нравится, поэтому выбрал один темно-красный, а другой — розовый.

Сегодня после обеда я пошел к Чан Фу; ради этого пришлось задержаться на день. Дом его стоял как и прежде, только выглядел как-то сумрачно, а может быть, это мне только показалось! У ворот я увидел его сына и вторую дочь, А-чжао. Они подросли. А-чжао нисколько не напоминала старшую сестру и была настоящим чертенком. Заметив меня, она стремглав бросилась в дом. На мой вопрос мальчуган ответил, что отца нет дома.

— А старшая сестра?

Вытаращив глаза, он несколько раз спросил, зачем она мне, да с такой злостью, точно хотел меня ударить или укусить. Я что-то промямлил и отступил, ведь сейчас я ко всему отношусь безразлично… Ты не знаешь, что теперь я еще больше, чем прежде, стал бояться людей. Им тягостно мое присутствие, я хорошо это понял, потому что надоел даже самому себе. Зачем же причинять другим неприятности, заставлять их скучать, не показывая вида? Но поручения матери я не мог не выполнить и, поразмыслив, зашел к торговцу дровами, который жил наискосок от дома лодочника. Мать хозяина, бабушка Фа, была еще жива. Она меня узнала и пригласила в лавку посидеть. После обычных фраз о погоде я рассказал ей, зачем приехал и почему мне нужен Чан Фу. Но бабушка только вздохнула:

— Увы! Не выпало счастья А-шунь, не носить ей эти цветы!

Вот что она мне рассказала: «С прошлой весны А-шунь стала худеть и желтеть, часто плакала, а на расспросы, что с ней, не отвечала. Иногда она плакала целыми ночами, выводя из терпения отца, который принимался ее бранить: „Выросла большая, вот и бесишься!“

В начале осени она слегка простудилась, а потом слегла и больше не вставала. За несколько дней перед смертью она призналась отцу, что уже давно, как и мать, харкает кровью и потеет по ночам, но все скрывала, чтобы его не волновать.