Повести. Рассказы - Лу Синь

Март 1924 г.

МЫЛО

Повернувшись спиной к северному окну, откуда падали косые лучи вечернего солнца, жена Сы-мина и ее восьмилетняя дочь Сю-эр клеили из бумаги серебряные слитки. Послышалось грузное, медлительное шарканье — госпожа Сы-мин сразу узнала, что это идет в своих матерчатых туфлях муж, но не обернулась и продолжала клеить. И лишь когда подошвы, шаркая все ближе и громче, остановились совсем рядом, она не вытерпела и взглянула: Сы-мин, весь изогнувшись, силился что-то достать из внутреннего кармана, спрятанного под полой халата, поверх которого была еще полотняная кофта.

Наконец, извернувшись, он с трудом вытащил руку, в которой лежал маленький продолговатый бледно-зеленый сверток, и протянул его жене. Взяв сверток, она тут же почувствовала неуловимый аромат, похожий на оливковый, а на бледно-зеленой обертке увидела сверкающую золотом печать и множество тончайших узоров. Сю-эр подбежала к матери и хотела вырвать сверток — та поспешно ее оттолкнула.

— В магазин заходил?.. — спросила она, разглядывая сверток.

— Ага, — сказал Сы-мин, не сводя глаз с обертки.

Под зеленоватой оберткой оказалась еще одна — из тонкой бумаги и тоже зеленоватая: в нее был завернут плотный, глянцевитый зеленоватый предмет, покрытый мельчайшими узорами; тонкая бумага, когда ее сняли, оказалась рисового цвета, а неуловимый, похожий на оливковый, запах стал сильнее.

— Какое прекрасное мыло, — сказала жена, бережно, как ребенка, поднося зеленоватый кусок к самому носу.

— Ага, будешь теперь мыться этим…

Она видела, что при этом он смотрит на ее шею, и почувствовала, как у нее запылало лицо. Она и сама знала, когда порой, дотронувшись до шеи, особенно за ушами, ощущала под пальцами шероховатость, что это многолетняя грязь, но даже не думала обращать на нее внимание. Теперь же, под пристальным взглядом мужа, да еще держа у самого лица это зеленоватое, странно пахнущее заморское мыло, она почувствовала, что неудержимо краснеет до самых ушей. И тут же решила после ужина помыться этим мылом как следует.

«Не все отмоешь мыльным корнем», — подумала она.

— Ма, а это дай мне! — И Сю-эр потянулась за бледно-зеленой бумажкой; прибежала и младшая дочь — Чжао-эр, которая играла во дворе. Быстро их оттолкнув, госпожа Сы-мин завернула мыло сначала в тонкую бумагу, потом опять в зеленоватую, привстала, положила на самую верхнюю полку над умывальником, полюбовалась и снова принялась за слитки.

— Сюэ-чэ-эн! — вдруг, будто вспомнив что-то, крикнул Сы-мин и уселся рядом с женой на стул с высокой спинкой.

— Сюэ-чэн! — закричала жена, вторя мужу.

Она перестала клеить и прислушалась: никто не откликался. Видя, что муж поднял голову и нетерпеливо ждет, она, чувствуя неловкость, пронзительно, что есть мочи, крикнула:

— Цюар! {12}

На этот раз крик подействовал: послышался скрип ботинок, и через секунду перед ней стоял Цюар. Он был в трусиках; его круглое, полное лицо лоснилось от пота.

— Куда ты пропал? Почему тебя отец никак не дозовется? — строго спросила мать.

— Гимнастикой занимался… — Он тут же повернулся к Сы-мину и, вытянувшись в струнку, вопросительно посмотрел на отца.

— Сюэ-чэн, я хотел у тебя спросить: что значит «одуфу»?

— «Одуфу»?.. Это, наверное, — «очень злая женщина»?..

— Вздор! Чушь! — внезапно вспылил Сы-мин. — Это я-то «женщина»?!

Сюэ-чэн испуганно попятился и вытянулся еще сильнее. Хотя ему казалось иногда, что у отца походка — как у актера на амплуа старика, но на женщину он вовсе не был похож. Сюэ-чэн понял, что ответил не так.

— Будто я и сам не знаю, что «одуфу» — это «очень злая женщина»! Говорю же тебе: это не по-китайски было сказано, а по-чертовски! Так вот, ты понимаешь или нет, что это значит?

— Не… не понимаю, — ответил окончательно растерявшийся Сюэ-чэн.

— Зря я деньги трачу на твое ученье, если даже такого пустяка ты не понимаешь. Учителя твои только бахвалятся, что-де в их школе «равномерно развивают речь и слух», а сами ничему научить не могут. А ведь мальчишке, который сказал мне это по-чертовски, было не больше пятнадцати — моложе тебя, а так и чешет вовсю. А ты даже не знаешь, что это значит. «Не понимаю»! Как только стыда хватает такое сказать! Сейчас же ступай и отыщи мне это слово в словаре!

Сюэ-чэн ело слышно ответил «хорошо» и почтительно удалился.

— Это черт знает что такое, — возмущенно продолжал Си-мин. — Я говорю о нынешней молодежи. Да, при Гуансюе[215] я первый ратовал за школы. Но кто мог знать, что они докатятся до такого безобразия: все какие-то «свободы» да «освобождения», а вместо знаний — пшик! Вот и Сюэ-чэн. Сколько я на него потратил — все пошло прахом. С таким трудом устроил его в смешанную англо-китайскую школу:[216] английский язык, «равномерное развитие речи и слуха» — ну, думал, будет толк. И что же? Год проучился — не знает даже, что такое «одуфу», сидит, наверное, как и раньше, на мертвых книгах. Чему могут научить в таких школах? Скажу откровенно: я позакрывал бы их все до одной!

— И то верно, лучше закрыть, — сочувственно поддакнула госпожа Сы-мин, продолжая клеить.

— Сю-эр и нашу младшую отдавать в школу не стоит. «К чему девочкам учиться?» — говаривал, бывало, тесть — противник женского образования. А я еще на него нападал! Теперь вижу, что старик был прав. Подумать только: мало того, что бабы стадами начали разгуливать по улицам — уже на одно это смотреть противно, так они еще стригутся! А всего противней стриженые студентки — по мне уж простительней быть солдатом или бандитом. Это от стриженых все и пошло вверх ногами, нужны строжайшие меры…

— Правильно. Мало, что мужики на монахов стали похожи, так теперь и бабы полезли в монашки.[217]

— Сюэ-чэн!

Сюэ-чэн быстро вошел, держа в руках небольшую, толстую книжку с золотым обрезом. Протянув ее отцу, он показал на раскрытую страницу:

— Вот здесь как будто похоже…

Сы-мин взял книгу — это был словарь. Но печать была слишком мелкой, а строчки горизонтальными. Он наморщил брови, подошел к окну и, щурясь, прочел вслух строчку, на которую указал Сюэ-чэн:

— «Название филантропического общества, основанного в XVIII веке». Нет, не то. А как это читается? — спросил он, показывая на стоящие впереди «чертовы» буквы.

— Отэфулосы (Oddfellows).

— Не то, не то, совсем не то, — сказал Сы-мин, снова закипая, — я же тебе говорю: это нехорошее слово, бранное слово, которым меня можно обругать. Понял? Иди ищи!

Но Сюэ-чэн смотрел на отца и не двигался с места.

— Как же он так вот, с бухты-барахты, решит тебе такую головоломку? Ты бы ему сперва объяснил толком, что и как, чтобы он знал, где искать, — сказала мать с легкой укоризной. Ей стало жаль сына.

— Это случилось в магазине Гуан Жунь-сяна, на главной улице, когда я покупал мыло, — сказал Сы-мин. Он перевел дух и повернулся к жене. — Там было еще трое школьников — тоже что-то покупали. Возможно, я им показался слишком придирчивым. Перебрал подряд шесть-семь кусков — по четыре мао каждый — и ничего не взял. Потом посмотрел те, что по одному мао за штуку, — они оказались слишком плохого качества, совсем без запаха. Тогда я решил взять что-нибудь по средней цене и выбрал это зеленое — за два мао четыре фэня. А приказчик все на меня кривился — видно, привык важничать и глаза задирать выше лба. А тут еще эти сопляки все чего-то перемигивались да пересмеивались и болтали на чертовом языке. Прежде чем платить, я хотел развернуть обертку — обертка-то не наша, как узнаешь, хороший товар или нет. Так этот хам не только не разрешил мне, но еще и нагрубил. А сопляки поддакивали и перебрасывались шуточками. И вот тут-то самый из них младший и сказал то самое слово, — при этом он смотрел на меня, — и все так и прыснули: ясно, это было какое-то ругательство.

И, повернувшись к Сюэ-чэну, он сказал:

— Искать надо в разделе бранных слов — только там!

Сюэ-чэн опять еле слышно сказал «хорошо» и смиренно удалился.

— А еще кричат о какой-то там «новой культуре», — продолжал Сы-мин, уставившись в потолок. — И так уже «окультурились» — дальше некуда! Ни в школах, ни в обществе не стало морали; если не примут спасительных мер — страна погибнет. Но представь, до чего же мне грустно было видеть…

— Что? — равнодушно спросила жена.

— Почтительную дочь, — торжественно сказал Сы-мин и посмотрел на супругу. — Там, на улице, были две нищенки. Одна — девушка лет восемнадцати, — по правде сказать, в ее возрасте неудобно просить милостыню, но она просит. И с ней старуха лет шестидесяти или семидесяти, седая и слепая. Они сидели под навесом возле мануфактурной лавки и просили подаяния. Все говорили, что это почтительная дочь, а старуха — ее бабушка. Стоит девушке что-нибудь выпросить — тут же отдает бабушке, а сама сидит голодная. И много ли ей подают — этой почтительной дочери? — Он впился в жену глазами, как бы желая вытянуть из нее ответ.