Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

о себе). Несравненная житейская опытность и большой ум помогли ему создать уникальную систему защиты. Сам же Гордин пишет о том, что «от последних пятидесяти лет жизни Крылова не осталось никаких документов, содержащих его прямые суждения по каким-либо политическим, нравственным или литературным вопросам».

Тем не менее, отважный исследователь решил не пасовать перед загадкой, которая была не по силам Жуковскому, Пушкину, Грибоедову и прочим корифеям Золотого века, и, как вы только что слышали, шутя раскрыл все тайны Крылова. Великий писатель, «представитель духа своего народа», на поверку оказался циником, скрывавшим под маской добряка и обжоры опустошенную душу. «Примитивный мужицкий здравый смысл» хранился в его поэтической лаборатории как некий мерзостный реактив в колбе или спринцовке – вот этим-то реактивом Крылов тридцать лет прыскал, зажимая нос, на самые заветные свои убеждения и сердечные привязанности, снова и снова убеждаясь в том, что ни одно убеждение, ни одна привязанность не могут устоять против мерзкой жидкости…

Крылов был, короче говоря, сломленным и отчаявшимся человеком, искавшим в художественном творчестве тех маленьких радостей, какие человек, лишенный поэтического дара, находит в расковыривании болячек, расчесывании сыпей, растравливании ран.

Что ж, существуют и такие писатели. И казалось бы, если ты – литературовед, если подобный человеческий тип понятнее тебе и ближе, то и занимайся на здоровье каким-нибудь Хармсом или Кафкой, исследуй их творения… Нет, веселее почему-то писать про Крылова: «Он чувствовал то же, что и все просвещенные люди, но молчал, прикрываясь примитивным настроем здравого смысла». Господи, помилуй! Да из чего же видно, что Крылов именно это чувствовал? Кафка вел дневник, там рассказывается, в частности, что из печки, мимо которой случалось ему ходить, высунулся однажды некто с женской грудью и запустил в Кафку свои когти. Солидное свидетельство, не означающее, однако, что Пушкин, Фет, Бунин и другие поэты, воспевшие в стихах растопленную печь, были лицемерными обманщиками. Возможно, они не притворялись здоровыми людьми, а в самом деле видели в печке только наивную печку, а в кочерге – примитивную кочергу.

Поэт, написавший «Крестьянина и Работника», не мог быть разочарован в человеческой природе уже просто потому, что неплохо знал себя самого – знал человека, которому Бог дал радость вылепить не спеша такую бесподобную вещь.

      Крестьянин ахнуть не успел,

      Как на него медведь насел.

Подмял Крестьянина, ворочает, ломает

И, где б его почать, лишь место выбирает:

      Конец приходит Старику.

«Степанушка родной, не выдай, милый!»

Из-под медведя он взмолился Батраку.

Вот, новый Геркулес, со всей собравшись силой,

      Что только было в нем,

Отнес полчерепа медведю топором,

И брюхо проколол ему железной вилой.

Водопад звуков, живописующих торжество расправы над лесным людоедом, изумителен, но вообще-то тема басни очень проста. Она о человеческой неблагодарности. Неблагодарность присуща ведь и нам с вами, она присуща (в неодинаковой степени, конечно) любому человеку: «Несть бо человека, иже поживет и не согрешит». Такова наша природа после грехопадения, глупо разочаровываться в ней, не менее глупо ею очаровываться и, например, называть неблагодарность «вынужденным проявлением свободы» (как это делает Р. Барт). Неблагодарность уродлива и смешна при свете вечной правды, и наша задача – действительно увидеть ее такой хотя бы однажды, получить опытное представление об этом уродстве и этом сраме, чтобы потом узнавать их под любой маской. И здесь искусство незаменимо. Неблагодарность осуждалась до Крылова тысячу раз, но никто, кроме Крылова, не написал бы этих именно строк:

Чему обрадовался сдуру?

Знай колет: всю испортил шкуру! —

а они превосходны. Чуточку светлее стало в мире в тот день, когда они родились.

Волнение и радость, которые мы испытываем сегодня, читая Крылова, дают нам представление (очень слабое, конечно) о тех чувствах, которые испытывал в процессе творчества сам мастер.

Трудно, наверное, не замечать мажорной основы крыловского мирочувствия, не замечать той благодарности за поздний и прекрасный дар, которая присутствует почти осязательно в тридцатилетних трудах и – насколько они нам открыты – днях баснописца Крылова. Еще труднее поверить в то, что Крылов испытал разочарование в прекрасной человеческой природе своих современников.

Крылова любили, и он, по свидетельству Плетнева, к народной любви, которая его окружала, не был равнодушен: «Он, при всей осторожности своей и наружном хладнокровии, с большим чувством и как бы с умилением рассказывал о следующем. Однажды летом шел он по какой-то улице, где перед домами были разведены садики. Он издали заметил, что за одною отгородкою играли дети, и с ними была дама, вероятно мать их. Прошедши это место, случайно взглянул он назад – и видит, что дама брала детей поочередно на руки, поднимала их над заборчиком и глазами своими указывала на Крылова каждому из них».

К числу активных почитателей крыловского таланта относились вдовствующая императрица, министр финансов Канкрин, Оленин, Перовский, Жуковский, Плетнев, другие сановные знаменитости достопамятной николаевской эпохи, сам император подарил однажды сыну-цесаревичу бюст Крылова на Новый год (причем произошло это лет за пятнадцать до смерти модели) – и тем не менее у Крылова не выходил из головы этот незначительный эпизод с петербургской дамой, которая никогда не приближалась к Крылову, не пыталась навалить на его старые плечи груз своих восторгов, – она занималась делом у себя в палисаднике, и она отнеслась к Крылову с той деликатной, благородной, незаметной миру любовью, о которой только и может мечтать художник, когда на досуге размечтается о возможных наградах за труды свои.

М. Гордин – остроумный и эрудированный исследователь, но его попытка проникнуть во внутренний мир Крылова не могла быть успешной.

Любовь к людям начинается с любви к Богу – об этом можно прочесть в Евангелии от Матфея (22, 36–40), – заканчивается она иногда тем, что и люди проникаются к нам доверием, раскрываются для нас, начинают отвечать нам любовью.

Неудивительно поэтому, что нас, современных русскоязычных авторов, никто особенно не любит и не читает. А у литературы есть известное свойство: о чем ни пиши, расскажешь в первую очередь о себе самом – жизненный опыт автора торчит из любого текста, как ослиные уши. Пишем мы о Крылове – получается у нас Крылов-человеконенавистник, «насмешник из-за угла», неряха-интеллигент, наставивший фигу в кармане на ненавистное, во всем на свете виноватое русское правительство… Что ж, все это естественно и как вариант культурного времяпрепровождения совершенно невинно. Никому не запрещено фотографироваться в Летнем саду у ограды памятника Крылову. Но зачем называть эти скромные попытки