Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Многие думают, что освоили Крылова в детстве и потом переросли его, поднялись выше. Это иллюзия. Постарайтесь разгадать и исполнить Божий замысел о себе, найдите к себе дорогу – только тогда вы с Крыловым сравняетесь. «Никто не больше никого», говорят испанцы, и нельзя перерасти человека, который равен самому себе.
Михаил Матвеевич Херасков был назван современниками «русским Гомером» за те громоздкие эпические поэмы из русской истории, которые он старательно составлял по лучшим иностранным образцам («Освобожденный Иерусалим», «Генриада») и в которых герои Троянского цикла выглядели очень мило в русском и татарском платье:
Отвсюду зрится смерть, отвсюду и победа.
Князь Курбский копием ударил в грудь Мирседа…
И се! бежит Бразин, как молнией гоним;
Оборонялся он еще мечом своим.
Микулинский у рва злодея достигает,
Но он в глубокий ров стремглав себя ввергает, —
и не его вина в том, что заветный ларчик, где сохранялась до срока русская эпическая поэзия, открывался по-другому – «просто открывался». Когда сроки исполнились, пришел человек, не искавший славы русского Гомера или славянского Вергилия, выпустил на волю своих зверюшек, поселян, вельмож – и оказалось, что тяжелого эпического золота в этих забавных фигурках больше, чем во всех богах и героях имперского российского Пантеона.
Западноевропейское Возрождение плохо прививается к древнему стволу русской культуры; гипсовые Дианы, Аполлоны, Роланды быстро портятся в нашем климате, «нарядно обнажаясь» до проволочного каркаса.
В своем послесловии к академическому изданию гнедичевской «Илиады» петербургский профессор А. И. Зайцев писал недавно, что «интерес к поэмам Гомера и их эмоциональное восприятие должны рассматриваться как надежный признак здоровья всей человеческой культуры».
Что-то похожее следует думать и о Крылове. До тех пор, пока мы у себя в России любим Крылова, все слухи о вырождении и скорой гибели русского народа следует считать преждевременными.
О Жуковском мы с вами уже заговаривали, уже я цитировал Бориса Константиновича Зайцева, который, повторяя в свою очередь Вл. Соловьева, писал о том, что «лирическая наша поэзия России XIX века родилась близ Белëва из легких строф молодого Жуковского», и о том, что с Жуковским в русской поэзии явился «новый звук». Вот и Ахматова у Лидии Чуковской подтверждает: «В стихах Жуковского, во всех, такой замечательный, необыкновенный, особенный звук…» В общем, существует устоявшееся мнение о стихах Жуковского, и нет смысла, наверное, ему не доверять.
«Новый звук», «особенный звук» – это и есть родовая черта, по которой узнают по-настоящему талантливого лирического поэта.
Каждый человек, приходя в мир, приносит с собой что-то новое. И именно с острого переживания чьей-то чужой неповторимости, непохожести на всех других начинается на земле любовь. Какая-нибудь мелочь, вроде формы бровей, привлекает однажды наше внимание и, если не поберечься, становится довольно скоро необходимым условием нашего бытия, нашего блаженства.
Но точно так же и неповторимый человеческий голос лирического поэта, «тысячная интонация», присущая ему одному, находит своего ценителя – находит читателя, способного полюбить этот чудный новый звук до самозабвения.
…в храме, средь боя
И где я ни буду,
Услышав, его я
Узнаю повсюду.
Не кончив молитвы,
На звук тот отвечу,
И брошусь из битвы
Ему я навстречу, —
свидетельствует Лермонтов.
Ребенок долго учится ходить, мучительно; но научившись однажды, он уже не думает о том, как удержать равновесие и куда повернуть носок, – ноги сами несут малыша в нужную сторону. И все мы топчем землю дни напролет, вовсе не замечая своей походки. Но, приглядевшись к тому, как мы ходим, посторонний наблюдатель сможет узнать о нас довольно много…
Жуковский – первый в России поэт, для которого чеканить гармоничные, безукоризненные строки было так же естественно, так же «нетрудно», как ходить или дышать. Начиная с первых звуков «Сельского кладбища», раздавшихся в 1802 году:
Уже бледнеет день, скрываясь за горою;
Шумящие стада толпятся над рекой;
Усталый селянин медлительной стопою
Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой, —
и до стихов 1851 года, в которых
Лебедь благородный дней Екатерины
Пел, прощаясь с жизнью, гимн свой лебединый, —
перед нами один и тот же Жуковский, чья прекрасная душа выражается в стихах свободно, без видимого усилия.
Гëте в заключительной части своих разговоров с Эккерманом предлагает каждому из нас попробовать «с помощью человеческой воли и силы создать что-либо, подобное тем творениям, над которыми стоят имена Моцарта, Рафаэля или Шекспира».
Разумеется, это неосуществимо. Можно собрать со всего света лучших предпринимателей и администраторов, открыть для них неограниченный кредит – ни одного нового стихотворения, о котором стоило бы говорить, как и ни одного нового человека с его неповторимым голосом и походкой, они не создадут. Думается, что всем это более или менее понятно.
Но кажется, не все понимают, что сами эти Рафаэли и Жуковские (высокоодаренные и даже, по терминологии Гете, «боговдохновенные» люди) так же мало способны создавать великие произведения, над которыми стоят их имена, своей, человеческой волей и силой, как и любой посторонний обыватель, чье имя ни над чем не стоит и никого не интересует.
«Дарование есть поручение» (Баратынский), а не выигрыш в лотерее, которым можно распорядиться по своему усмотрению. То новое, что поэт приносит в мир, ему не принадлежит.
Только что мы с вами восхищались Крыловым, чьи басни, при всей их известности, доступности, кажущейся элементарности, вот уже скоро двести лет не поддаются ни подделке, ни сколько-либо талантливому передразниванию. А вот «тысячная интонация» вдохновенного лирического поэта в принципе поддается подделке с большой легкостью.
Поэтический огонь, излившийся однажды в приготовленную поэтом литейную форму, остывает быстро; готовая форма тиражируется потом не только жадными до чужого успеха друзьями-литераторами, но и самим творцом. «От добра добра не ищут».
Интуитивное озарение становится приемом, которого почитатели ждут от полюбившегося поэта снова и снова. Индивидуальность легко превращается в манерность.
На первом чтении я, рассказывая о юношеском грехопадении новгородского святителя Никиты, употребил слово «прелесть». В православной аскетике это слово означает коварное обольщение, «совращенье от злого духа» (по словарю Даля). В современном русском языке слово «прелесть» означает прелесть – ту мимоидущую и скоропреходящую земную красоту, закрепление которой на писчей бумаге было во все времена одной из главных задач лирического поэта.
Этот листок, что иссох
