Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Золотом вечным горит в песнопенье.

(В воспоминаниях Фета мы встречаем любопытный разговор о поэзии. Начинается он с того, что Николай Сергеевич Тургенев говорит своему знаменитому брату:

– Стоит ли заниматься таким пустым делом, которое всякий ленивый на гулянках может выполнить.

– Вот ты и не ленив, – возражает раздосадованный писатель, – но даже одного стиха не напишешь, как Жуковский.

– Ничего нет легче, – мгновенно парирует Николай Сергеевич. – «Дышет чистый фимиам урною святою».

– А ведь похоже, – вынужден сознаться Иван Сергеевич, отсмеявшись).

Жуковский, как и Лермонтов, Блок – как любой лирик по преимуществу, – передает миру «новый звук». Податливо, сомнамбулично передает другим то, что ему самому придано извне, по сути же – навязано. От других великих лирических поэтов России Жуковского отличала только полная безмятежность, странная уверенность в том, что поэзия – не просто невинное и полезное, но прямо богоугодное дело. «Поэзия небесной //Религии сестра земная», «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли».

Принять за истину последние два утверждения мы никак не можем. Поэзия есть поэзия, Бог есть Бог, мечты есть мечты. Словесный винегрет из этих компонентов, как бы ни был он на вид привлекателен, ядовит смертельно.

Святость на земле достигалась отдельными подвижниками во все времена. Век нынешний уже подарил нашей Церкви несколько новых святых. Так что секрет достижения святости, в отличие от многих других старинных секретов и рецептов, человечеством не утрачен. Пост, молитва, сохранение заповедей, благодушное перенесение скорбей…

«Отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за Мною», – говорит Спаситель, а не «ложись и мечтай». Мечтательность если и не наихудший, то уж наверное наидлиннейший путь к Богу.

Остановимся здесь.

Жуковского нередко называют «единственным святым в русской литературе». Конечно, Православная Церковь ничего не знает о св. Василии (†1852), но любители и знатоки русской словесности у нас мало интересуются мнением Церкви. Им кажется, что называть Жуковского только чистым, только хорошим, только добродетельным человеком – недостаточно. Жуковский, считают они, заслуживает более сильных слов себе в похвалу.

Беда современного человека в том, что его глаз «идеализирует в сторону безобразия» (Ницше): современный человек все больше интересуется злом, копается, роется в нем, нечувствительно им дышит… Речь идет не о любви ко злу – пока еще, слава Богу, мы все относимся ко злу отрицательно. Но именно осуждаемое нами зло находится в центре нашего внимания. Детектив, криминальная хроника в газете сделались излюбленным народным чтением, каким были еще двести лет назад жития святых. Учащиеся начальной школы свободно ориентируются в профессиональном жаргоне уголовников, лица с высшим филологическим образованием жалуются на непонятность церковно-славянского языка. Слова, характеризующие различные признаки и оттенки добра, стремительно теряют прежние вес и цену.

Само слово «добродетель» не имеет сегодня положительного содержания. Не курить, не таскать кошельки из чужих карманов, вовремя платить налоги – этим и исчерпывается современное значение слова. Добродетельный человек буржуазно-демократической эпохи – это такой человек, которого невозможно посадить. Вот хочется посадить, и надо бы посадить, но, к сожалению, нельзя. Нет оснований.

Жуковский – человек незабываемой александровской эпохи, в которую добродетель умела еще быть картинной, интересной. Заманчивой.

Тонкий человек, женственно-мягкий, Жуковский являлся вместе с тем дельным и здравомыслящим лидером мощного литературного движения, крупным специалистом сразу в нескольких областях гуманитарного знания, неутомимым ходатаем за всех и за вся. Полжизни проведя при Дворе (и при каком Дворе!), Жуковский не изменился – остался тем, кем был «от юности своея»: человеколюбцем, бедняком, монархистом.

Поразительно, что этот бессребреник, этот мудрец, чуткий, как Эолова арфа, скромный, как барышня, и работящий, как хорошая крестьянская лошадь, мог иметь чин тайного советника (что соответствует армейскому генерал-лейтенанту)! Николаевскую эпоху подобное чинопроизводство характеризует с неожиданной для массового сознания стороны.

Чекан Жуковского, отпечаток его идеальной личности полезно иметь каждому из нас. Русский ребенок, не читавший с широко раскрытыми глазами:

Все великое земное

Разлетается, как дым!

Ныне жребий выпал Трое,

Завтра выпадет другим…—

не очень счастливый русский ребенок. А ведь кроме «Торжества победителей», есть еще «Лесной царь», «Ивиковы журавли»… Есть еще «Светлана»!

Сели… кони с места враз;

      Пышут дым ноздрями;

От копыт их поднялась

      Вьюга над санями.

Скачут… пусто все вокруг;

      Степь в очах Светланы,

На луне туманный круг;

      Чуть блестят поляны.

Сердце вещее дрожит;

      Робко дева говорит:

«Что ты смолкнул, милый?»

      Ни полслова ей в ответ:

Он глядит на лунный свет,

      Бледен и унылый.

Кони мчатся по буграм;

      Топчут снег глубокий…

Вот в сторонке Божий храм

      Виден одинокий;

Двери вихорь отворил;

      Тьма людей во храме;

Яркий свет паникадил

      Тускнет в фимиаме…

А какое утешение в сегодняшних скорбях можем мы получить, просто прочитав подряд два крошечных стихотворения Жуковского: «Завоевателям» («Где всемогущие владыки…») и «Воспоминание» («О милых спутниках, которые наш свет…»)! Ведь если бы мы не относились всерьез к миражам земной славы и преуспеяния, то наш надсадный плач по России, «которую мы потеряли», сменился бы молчаливой теплой благодарностью за те духовные сокровища, которые в изобилии создавались нашими предками на этой земле и которые в силу духовной своей природы просто не могли никуда пропасть и не пропали. Достались нам в наследство.

Не говори с тоской: их нет[4].

Но с благодарностию: были.

Благодарность, молитвенная память, жизнь бесконечная – все это пустой звук для расцерковленного слуха. Но для нас с вами представление о несуществующей, уничтоженной России так же невозможно, как мысль об убитой человеческой душе. Душа и Россия вечны. Верою в это дышит каждый стих Жуковского. Русский национальный гимн «Боже, Царя храни» и какая-нибудь «Песня бедняка», наспех переведенная из Уланда, одинаково дают пищу сердцу, одинаково для нас необходимы:

И знаю: будет добрым пир

В небесной стороне;

Там буду праздновать и я:

Там место есть и мне.

Огромно влияние Жуковского на дальнейший ход русской поэзии. Именно из его школы вышли два обаятельнейших лирика XX столетия – Блок и Есенин. Что уж говорить о поэтах, выступивших непосредственно ему вслед! «Братья Разбойники» и «Мцыри» показывают нам силу притяжения поэзии Жуковского. Эти вещи (слабые для таких поэтов, как Пушкин и Лермонтов) должны были появиться: требовалось усвоить урок мастера, требовалось научиться копировать «Шильонского узника» с его