Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Остается добавить, что вся жизнь Батюшкова в искусстве прошла под знаком безотрадной и безнадежной «борьбы со стихом». И если элементы авто-пародии встречаются в его творчестве реже, чем в творчестве Маяковского, то виноваты в этом высокий вкус Батюшкова, моральность его мышления, чистота служения – короче говоря, сословные предрассудки, «прах старого мира», который Маяковский и последователи его отряхнули со своих ног, – а не принцип, лежащий в основе поэтической деятельности Батюшкова.
Безысходно отношение Батюшкова к родному слову: «Язык-то сам по себе плоховат, грубенек, пахнет татарщиной. Что за Ы? Что за Щ? Что за Ш?..» Любой студент-заочник, проучившийся полгода на словесном отделении любого пединститута, смог бы за пять минут доказать Батюшкову, что нелюбимые им буквы русского алфавита имеют к татарщине такое же точно отношение, как к японщине или калифорнийщине, – да что толку! Любая информация (положительная, отрицательная, нейтральная – любая) о «плоховатом», «татарско-славянском» наречии русского народа была бы попросту лишней для Батюшкова, который «сию минуту читал Ариоста, дышал чистым воздухом Флоренции, наслаждался музыкальными звуками авзонийского языка <…> что слово, то блаженство»!
Блаженство и мука, отвращение и привязанность – все эти душевные состояния слабо зависят от деятельности рассудка, «Не по хорошу мил, а по милу хорош», – гласит мудрая русская пословица. Рассудок лишь обслуживает наши сердечные предпочтения и антипатии, зачастую вопиюще нелогичные и несправедливые.
Грустно думать о том, что «пламенное желание усовершенствования языка нашего, единственно по любви <…> к поэзии», которым отличался Батюшков, не принесло чаемого плода. Но что делать? Законы духовной жизни нелицеприятны и достаточно строги. Нельзя же, любя что-то одно (итальянскую поэзию), ненароком усовершенствовать что-то совсем другое (русский язык). Тем более что этот последний Батюшкову элементарно не нравился.
Если совершенство родного языка не присутствует реально в твоем внутреннем опыте, то о каком усовершенствовании его на практике может идти речь?
Язык живет своей жизнью, при этом язык верно служит нам, хотя он старше нас и мудрее. Очень недальновидно третировать его свысока, обижать, обзывать недоучкой. Язык ведь не останется в долгу перед тобою. У всех на виду утешит и обласкает какого-нибудь молодого шалуна, «гуляку праздного», а тебя, умного, скромного и честного, оставит обниматься с одноглазым поэтом Гнедичем.
Живое дело – русская речь. Отделает так своего обидчика, что до могилы не забудется едкая насмешка. Гордый ум может и не снести обиды, может внезапно обрушиться под ее тяжестью.
Радостных дней выпало на долю Батюшкова совсем немного, черная меланхолия была постоянной его спутницей от колыбели и до тридцатипятилетнего возраста. В этом возрасте обнаружились у него явные признаки душевной болезни. Весной следующего (1823) года Батюшков трижды покушается на самоубийство и после этого окончательно уже переходит на попечение родных. В апреле 1824 года он пишет письмо Александру I, предлагая царю «немедленно удалиться в монастырь на Белоозеро или в Соловецкий». Царь наш отправляет больного поэта в Германию (и Жуковский сопровождает Батюшкова в этой скорбной поездке до Дерпта); спустя четыре года немецкие врачи отступаются от Батюшкова, признав его болезнь неизлечимой.
В память о недолгом пребывании поэта на дипломатической службе император Николай назначает ему пожизненную пенсию в 2000 рублей, и настает тишина – мрачный эпилог к жизненной драме Батюшкова, растянувшийся на десятилетия. «Ровно тридцать лет и три года», как в сказке, продолжалась болезнь Батюшкова. Он умер в разгар Севастопольской обороны, пережив императора Николая, но так и не узнал, кажется, что в России правил царь с таким именем.
Попытки осмыслить эту драму, извлечь из нее какой-нибудь общеполезный урок предпринимались в нашей литературе не раз. Были тут откровенные спекуляции на ходовую тему, но две попытки осмысления заслуживают пристального внимания.
Болезнь Батюшкова пытались объяснить, во-первых, чувством тревоги, которую внесли в его жизнь сыновья М. Н. Муравьева – будущие декабристы, якобы посвятившие поэта в свои планы. Михаил Дмитриев пишет, пересказывая догадку дяди (который был не только «министр, поэт и друг», но и курировал долгое время работу Тайной полиции): «Батюшков, с одной стороны, не хотел изменять своему долгу; с другой – боялся обнаружить сыновей своего благодетеля. Эта борьба мучила его совесть, гнела его чистую поэтическую душу. С намерением убежать от этой тайны и от самого места, где готовилось преступное предприятие <…> отправился он в Италию». Но и в Италии, по мысли Дмитриевых, «грызла его роковая тайна» и т. д. Остальное понятно.
По другой версии (ее, кажется, придерживался в наши дни П. Г. Паламарчук), первопричиной батюшковской болезни послужили грозные события 12-го года. Батюшков – чистейший, беспримесный западник, воспитанный в духе преклонения перед французской культурой, – имел несчастье увидеть эту культуру в работе, на марше. Потрясение основ, на которых покоилось стройное и гармоничное миросозерцание Батюшкова, не могло пройти бесследно для его хрупкой психической организации.
Письма Батюшкова, относящиеся к военной поре, выражают действительно сильнейшее душевное смятение:
«Ужасные происшествия нашего времени, происшествия, случившиеся как нарочно перед моими глазами, зло разлившееся по лицу земли во всех видах, на всех людей, так меня поразило, что я насилу могу собраться с мыслями…»
«Ужасные поступки <…> французов <…> в Москве и в ее окрестностях, поступки, беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством <…> Зачем мы не отжили прежде общей погибели?»
«Гибель друзей, святыня, мирное убежище наук – все осквернено шайкой варваров! <…> Сколько зла! Когда будет ему конец? На чем основать надежды? Чем наслаждаться?»
В марте 1814 года Батюшков в свите Александра I вступает в Париж. Близкое знакомство с мировой столицей только усиливает в душе поэта чувство горечи.
«Французы <…> должны быть благодарны нашему царю за спасение не только Парижа, но целой Франции, – и благодарны: это меня примиряет несколько с ними. Впрочем, этот народ не заслуживает уважения».
Позднее, в период Ста дней, Батюшков еще раз помянет недобрым словом парижский народ. Известие о возвращении Наполеона застает Батюшкова в Петербурге, почти одновременно с этим известием в семье его петербургских друзей умирает дочь. Ликование «благодарных» французов, смерть молодой девушки, никому не сделавшей зла, безысходное горе родителей – все это производит в кроткой душе Батюшкова страшное возмущение, предваряющее отчасти знаменитый карамазовский бунт против Творца: «А Наполеон живет и стоит. Изверг, подлец дышит воздухом. Удивляюсь иногда неисповедимому Провидению. Дай Бог, чтоб ему свернули шею скорее или разгромили это подлое гнездо, которое называется Париж. Ни одно благородное сердце не может любить теперь этого города и этого народа, шаткого, корыстолюбивого
