Любовь в наследство, или Пароходная готика. Книга 1 - Паркинсон Кийз

Пока что я направляюсь в Париж, но не знаю, сколько времени пробуду там, и, хотя считаю, что следующей моей остановкой будет Монте-Карло, я в этом не уверен, посему, когда вы будете мне писать, то пишите по адресу: Бэринг Бразерз, до востребования.

Твой любящий сын

Бушрод Пейдж

— Ужасно, — прошептала Люси. — Но, думаю, на самом деле все обстоит намного хуже, чем он пишет. Да, наверное, все обстоит еще хуже. Может быть, тут замешан ребенок. Наверное, произошел открытый разрыв. И, наверное, дело дошло до развода. Мне кажется, это убьет меня!

— Ради Бога, дорогая, постарайся не внушать себе таких скверных мыслей. Абсолютно ясно, что никакого открытого разрыва нет, а тем более развода, — убеждал ее Клайд, искренне надеясь, что говорит правду. Он по-прежнему держал письмо Бушрода, но думал сейчас о Кэри.

— Разумеется, Мейбл относится именно к тому типу женщин, которых я никогда не выбрала бы для Бушрода, но она очень высоко ценит его… Да что я такое говорю… Каждая женщина думает о своей невестке то же, что и я, когда единственный сын женится, — продолжала Люси. — Видимо, то же думает женщина и о мужчине, за которого выходит замуж ее единственная дочь. Я очень стараюсь внушить себе, что — благодарение Господу! — Савой оказался именно таким, какого только можно пожелать. Лучшего мужа для нашей дочери мы никогда бы не нашли, правда? Но, похоже, Кэри чем-то взволнована и недовольна.

— Вот увидишь, она скоро успокоится. Просто она осваивается в новом доме, — проговорил Клайд, вновь надеясь, что говорит правду. — Знаешь, мне кажется, что ей было бы лучше вообще не ездить за границу, — добавил он. — Все эти заграничные зрелища сильно вывели ее из равновесия.

— Да, по-моему, ты совершенно прав. Я тоже подумала, что ей не следовало ездить во Францию. И Бушроду тоже не надо бы туда ехать. Я просто в смятении! В свете огромного позора, связанного с тем, что они живут раздельно, со стороны Бушрода весьма неблагоразумно покидать Нью-Йорк, когда он с таким огромным трудом наладил свою практику. Он не потеряет всех своих клиентов? А на что он будет жить, оказавшись в Европе? Если Кэри с Савоем потратили такую уйму денег, что пришлось даже вмешаться мистеру Винсенту, то я не понимаю, как Бушрод…

— Люси, мне очень неприятно говорить тебе это, а тебе — услышать, но, насколько я понял, мистер Стодарт заплатил Бушроду, чтобы от него избавиться.

— Он ему заплатил!

— Да. Иными словами, Бушрод стал некоего рода… гм… неудачником из состоятельной семьи, которому присылают деньги. И пока он будет находиться в Европе — или где-то еще, но на значительном расстоянии от Нью-Йорка, — мистер Стодарт будет постоянно снабжать его денежным пособием. Однако, если он вернется или попытается… попытается восстановить брачные узы, старик перестанет давать ему деньги. А Бушрод явно предпочитает деньги, а не Мейбл.

— Но он не должен брать эти деньги! Он мог бы вернуться домой! Он мог бы жить с нами и заниматься юридической практикой в Луизиане.

— Да, безусловно, — проговорил Клайд, сдерживаясь, чтобы не крикнуть: «Боже, это невозможно!» Поэтому в дальнейшем он очень осторожно подбирал слова. — Но ему придется тогда изучить кодекс Наполеона[47], а ведь он разительно отличается от общего права Англии[48]. Кроме того, основать практику здесь у него займет намного больше времени, чем в Нью-Йорке. И боюсь, что он не согласился бы на это. Ведь это значило бы признать поражение, а мужчины этого не любят. В последний раз он приезжал сюда на автомобиле с тестем-миллионером и молодой женой — единственной наследницей своего отца. Для него было бы крушением — приехать опять, но в одиночестве и объяснять соседям, почему это произошло. Кроме того, сейчас мы с тобой уже не живем красиво и на широкую ногу. Мы стараемся жить как можно скромнее, а Бушрод любит роскошь. Сомневаюсь, что ему понравилась бы наша простая жизнь в Синди Лу.

— Да, ты прав, дорогой, — согласилась Люси. — И мы не смогли бы изменить наш образ жизни только ради того, чтобы угодить Бушроду. Потому что, когда это…

— Потому что пока мы только лишь держимся на поверхности, — сказал Клайд. — Едва. И у нас нет лишних денег, ты ведь прекрасно это знаешь, дорогая. Но благодаря тебе, я думаю, мы не утонем. Я никогда не сумею сказать тебе, дорогая Люси, что для меня означает вести такую жизнь. Быть все время в напряжении… Но я хочу сказать тебе еще кое-что. Знаешь, последний год в Синди Лу — самый счастливый год в моей жизни, несмотря на все треволнения и беды. Потому что мы стали еще ближе друг другу. И меня не обрадует, если кто-нибудь третий — неважно кто — будет отнимать часть твоего времени и внимания.

— Для меня это тоже самый счастливый год в моей жизни. И я тоже чувствую, что мы стали намного ближе друг другу. Но это произошло не потому, что между нами не было никого третьего, а потому, что наконец-то ты позволил мне делить с тобой не только твои радости и успехи, но и твои тяготы и беды. Ведь ты знаешь, что такого не было никогда после нашей свадьбы. Разве ты не помнишь? Мы сами делаем друг друга богаче или беднее, лучше или хуже.

— Но до нашей свадьбы ты очень сильно бедствовала. Тебе пришлось пройти через множество трудностей. И я не хочу, чтобы ты вновь терпела нищету и несчастья.

— Знаю. И я всегда знала об этом. И всегда хотела, чтобы ты тоже никогда не ощущал…

— Чего?

— Ну, мне не показалось, что мы бедствуем с прошлого года. Действительно бедствуем, я имею в виду. И я очень обрадовалась деньгам, которые пришли к нам от земли, от нашей собственной земли, а не… а не откуда-нибудь еще.

Сначала он испытующе посмотрел на нее, всем своим видом вынуждая ответить. Потом, не выдержав, выпалил:

— Что ты хочешь этим сказать, Люси?

— Наверное, я и без того сказала больше, чем следовало бы. И мне не хотелось задавать тебе окольные вопросы или вынуждать тебя на откровенность; правда, не хотелось, Клайд. Просто сейчас я сказала не подумав. Почти не подумав. Но мои слова шли прямо из сердца. И вот мне кажется, что теперь, когда мы стали гораздо ближе друг другу, чем прежде, когда мы стали делиться всем — как хорошим, так и плохим, — теперь я могла бы поделиться с тобой и своими мыслями.

— Конечно. Ты можешь это сделать. И не только можешь, но и должна. Я сам хочу этого. Я очень долго ждал этого момента, и вот он настал. Я хочу сказать, что ты тоже должна все знать о моих мыслях. О моих мыслях и обо мне. — Он стоял напротив нее, сложив руки на груди и пристально глядя ей в глаза. — Мое детство прошло на улицах. И добывание денег у меня получалось намного лучше, чем у кого-нибудь другого из нашей шайки. Особенно хорошо это получалось у меня в дешевых пивнушках, когда я достаточно подрос и меня перестали оттуда выгонять. А потом я понял, что любое судно может стать для меня золотом, хотя — Бог свидетель — ни одно из них таковым не оказалось.

Внезапно слова полились из его уст сами собой, причем так легко и быстро, что речь перестала подчиняться строгой логике. Он рассказал ей о «понимании» между ним и капитанами пароходов, на которых он «работал»; о барменах, с которыми вступал в сговор; о всевозможных способах и устройствах для перемешивания и снятия карт; об играх, где за какую-то ночь проигрывались и выигрывались тысячи долларов; о вложении выигранных денег в рискованные, почти невероятные дела, по счастливой случайности оказывавшиеся успешными; о разнообразных маскировках, к которым он часто прибегал, чтобы не быть узнанным или обнаруженным. Правда, он не сказал ей (хотя и мог), что, в основном, его успех был обусловлен невероятным опытом в игре, а не пристрастием к совершению бесчестных поступков. Еще он не стал напоминать ей о том, что, в общем, азартные игры не считались большим грехом и что картежники, обретающиеся на пароходах, были просто «ангелами» по сравнению с некоторыми другими «джентльменами». Иными словами, Клайд ничего не приукрашивал, не выставлял в качестве своего оправдания различные обстоятельства, вынуждавшие его ловчить. Поэтому рассказ получился не грязной, неприятной историей, а откровенным жизнеописанием, способным лишь растрогать слушателя своей искренней Простотой и драматизмом содержания. Люси слушала его молча, сложив руки на коленях. Ее лицо лишь немного было приподнято и обращено в сторону мужа. Все время она пристально смотрела на него. И даже когда он замолчал, чтобы перевести дух, она не промолвила ни слова.

— А потом… потом пошли канонерки, — продолжал он. — Затем… ну, я не знаю, сможешь ли ты вынести ту часть рассказа, что касается моих занятий во время войны и сразу после нее. Сейчас я рассказал тебе о том, чем я занимался на реке, но не знаю, удастся ли мне объяснить, почему мне казалось, что нам лучше жить не в Виргинии.