История жизни, история души. Том 2 - Ариадна Эфрон

Разве, в данном (Вашем!) случае это такие взаимоисключающие понятия?! Что до меня, то надеюсь сохранить Вашу дружбу, в какой бы ипостаси Вы ни пребывали... Скажите лучше, как Вам отдыхает-ся? Какое самочувствие? Люди вокруг? Погода? Е<лена> В<ладими-ровна> с Вами? Если нет, то, небось, пол-отдыха долой?

<...> Посылаю Вам вырезку из «Лен<инградской> правды»5859. Верните мне её, пожалуйста. Впрочем, м. б. Вы уже читали эту заметку. В противовес скажу Вам, что недавно в Гослите выступал Сурков, сказавший, в частности, что Пастернака и Цв<етаеву> необходимо издавать, в то же время подходя критически к их творчеству. Вот эту-то задачу Вам и придётся решать: и издавать, и относиться критически. Впрочем, задача Вам не в новинку. - Здесь весна: был большой разлив Оки, теперь она входит в берега, повинуясь закону природы. Лес только начинает опушаться зеленью; цветут подснежники и фиалки, кукует кукушка, пробуют голос первые соловьи. И кое-где в ложбинках снег. Поправляйтесь хорошенько! Всего Вам самого доброго. Сердечный привет Е<лене> Вл<адимировне>.

ВашаАЭ

25 июня 1963

Дорогие мои Лиленька и Зинуша, сегодня получила Лилину весточку, очень обрадовалась, узнав, что вы на прежнем месте (в смысле комнат) — всё-таки спокойней, да и удобней. А погода делается постепенно более приемлемой у нас - значит, и у вас. Только всё же холодновато. Вообще месяцы меняются местами — май явно шагнул в июль, а июнь — в апрель.

Тут у нас гостит Аня Саакянц, после трудов праведных отдыхает, и я с ней, но уж так привыкла работать, что и отдых превращаю по инерции в работу. После дня отдыха и язык на бок, и не чаю, как и добраться до постели.

Сегодня переезжали на тот берег Оки, пошли чудесной лесной дорогой в поленовские места1, за деревушку Страхово, через речку Скнижку. Сперва лес сквозной, смешанный, берёзы, сосны, липы, с ярко-зелёными полянками в цветах ромашки, иван-чая, колокольчиков и прочих для меня безымянных прелестей, потом густой, тёмный орешник и, наконец, Страхово, расположенное и на высокой горке и в низинке извилистой речонки, чуть пошире ручья. Домики и избы старые-престарые, с соломенными крышами и пристроенными новомодными террасами — голубыми, зелёными. Людей почти совсем не видно, на зелёной травке пасётся скот - красные лошадки, палевые коровки. Дали несказанные — перелески, поляны, поля под беспокойным облачным небом с яркими, лихорадочносиними просветами. Пейзаж и по-русски просторный и по-брейге-левски подробный, и вдоль дороги стройные, строгие, готические ели так чудесно соседствуют с лирической простоволосостью берёз! Кое-где попадаются красные земляничины, среди массы ещё неспелых ягод, а в одном березняке, где присели отдохнуть, нашли два белых и два подберёзовых гриба. Лето не грибное - слишком пока холодное. От Страхова прошли ещё несколько километров до деревни «Дворики» — там невдалеке проходит новое, образцово-показательное шоссе, по к<оторо>му иной раз нет-нет да и промчится какая-нб. высокопоставленная машина. Ввиду этого на старые избушки «Двориков» нахлобучили новые крыши — издалека, проездом, вид вполне приличный, а посмотреть поближе — старина-матушка выглядывает из-под новой шляпы, подмигивает подслеповатыми окошками, улыбается покосившимися дверями да крылечками. А всё вместе взятое - удивительно красиво... В общем, оттопали километров 20 в общей сложности, а то и больше, верну-

лись без задних ног, поели щавелевых щей и жареной картошки, вымыли ноги (те самые задние, без к<отор>ых вернулись) - и все полегли спать, одна я ещё скриплю пером...

Крепко целуем вас, мои дорогие. Скоро напишу ещё, авось потолковее. А пока ещё раз целую, будьте здоровы!

Ваша Аля

' В усадьбу художника Василия Дмитриевича Поленова.

И. Г. Эренбургу

3 июля 1963

Дорогой друг Илья Григорьевич! Я - тварь ужасно бессловесная, потому и не решалась писать Вам в эти дни1. Трудно писать Вам, всё знающему загодя и без слов, знающему и то, сколько людей сейчас с Вами и за Вас. Вот и не пытаюсь что-то «выразить», а просто говорю Вам спасибо за всё, сказанное Вами, сделанное Вами, написанное Вами, за воскрешённое и воскрешённых Вами. Спасибо Вам за Людей, за Годы, за Жизнь. За доброту, бесстрашие, целеустремлённость, мудрость и талант, с которыми Вы боролись за то, чтобы люди стали Людьми, а жизнь — Жизнью. И дай Бог за это сил и здоровья, а остальное приложится.

Только сейчас вынырнула из полуторагодового адова труда над маминой книгой (черновики, беловики, варианты и то, что за их пределами) - и всё это сомнительного исхода ради. Вынырнула из бесконечных комментариев и примечаний о Прокрустах и Дантесах, а вынырнув, подумала: уж так ли они нуждаются в комментариях?

Мы с приятельницей, которой Вы помогли выбраться из ссылки и получить реабилитацию, подписались на Ваше собрание сочинений и давно получили первый том. Очень хотелось бы, чтобы Вы нам обеим его надписали, чтобы он стал ещё более Вашим, чем у других подписчиков. Мы обе любим Вас, гордимся Вами и благодарны Вам, и Ваша griffe* на книге доставила бы большую радость. Давно просила Наташу2 «подсунуть» Вам этот том, но она резонно отвечала, что Вам не до того и есть заботы поважнее. Но надпишите всё же! Наташа нам передаст.

У нас дождь и холод и на огороде всё пропало, но розы пережили всё и цветут неимоверно. Зато огурцов нет и не будет. К обеду — розы на первое и шипы на второе.

Обнимаю Вас и Любовь Михайловну. Ада Александровна просит передать искренний, сердечный привет.

Ваша Аля (всегда Ваша и с Вами).

' Вышел в свет 2-й том кн. «Люди, годы, жизнь» И.Г. Эренбурга. После того как 8.III.63 г. на встрече с художественной интеллигенцией Н.С. Хрущев выступил с нападками на книгу, против Эренбурга началась проработочная кампания в печати.

2 Н.И. Столярову, секретаря И.Г. Эренбурга.

Е.Я. Эфрон

17 июля 1963

Дорогая моя Лиленька, получила Ваше грустное письмецо1. Всё я знаю и чувствую так же и как бы изнутри Вас, как и Вы знаете и чувствуете всё моё как бы изнутри меня... Надин прах - урну с пеплом -похоронили здесь, на тарусском кладбище, на самом краю - высокий обрыв над речушкой Таруской, простор, российский окоём несказанный и неописуемый, берёзы, яркий, сияющий день. Могилку выкопали в гуще ромашек и колокольчиков, поставили очень большой, красивый, русский крест, далеко видный отовсюду. И так ясно, так грустно-ясно было, что та Надя, та сияющая частица Вашей юности, того Крыма, той души — какой-то общей нашей души, — ничего не имеет общего с опущенной в ямку белой урной. Что та Надя, тот Крым, та юность бессмертны и вечны, как эти ромашки, колокольчики, окоём. Бессмертны, как душа. Не грустите, Лиленька. Хорошо, что в наше время, что во все времена есть бессмертные души, есть одна общая душа, которой мы и живём, и дышим, единственное истинное наследство уходящих приходящим, душа всего прекрасного, которая никогда не умрёт и будет вечно жить в других и других душах.

Я буду у вас в конце месяца - привезу немного «законсервированного лета» — варенья чёрносмородинного (сырого) и земляничного — больше ничего «не уродилось». Мне очень (тьфу, тьфу!) повезло! — меня пригласила в Латвию моя приятельница (у к<отор>ой мы были с Адой в прошлом году), прислала немного денег на дорогу и обещает подкармливать, т. ч. удастся съездить очень дёшево и отдохнуть. Здесь, не смотря (именно не смотря, ибо посмотреть-то некогда!), заедают гости и хозяйство. Т. ч. поеду на август, а до поездки заеду к вам. Людмила (латышка, к<отор>ая зовёт в гости) прислала и шерсти белой, хорошей, как та, из к<отор>ой вам вязала, так что определился шанс на вашу кофточку к осени. Раньше не успею. Когда не работаю «умственно», чувствую себя неплохо, чуть начинаю «думать» - голова болит. Авось в Лиепае проветрится голова и ещё послужит мне. Простите за каракули, Ада едет в Москву за пенсией, тороплюсь — она опустит письмо.

Крепко обнимаю обеих моих любимых, Ада тоже.

Ваша Аля

' Письмо о смерти друга молодости Е.Я. Эфрон, скульптора Надежды Васильевны Крандиевской (1891-1963).

В.Н. Орлову

20 октября 1963

Милый Владимир Николаевич, как досадно, что не удастся повидаться — «так разминовываемся мы!»1.

Теперь я буду в Москве уже после ноябрьских праздников - и уже на зимовку, вплоть до апреля. Тут уж, Бог даст, всё проще будет. Во всей эпопее переезда меня, по неистребимому легкомыслию, больше всего волнует, как удастся кошку перевезти и как она приспособится, дикарка от рождения, к столичной жизни с её неудобными удобствами? И обо что именно будет когти точить из моей немудрящей, но с потугами на полировку, мебели? <...>