История жизни, история души. Том 2 - Ариадна Эфрон

Ну, дорогие мои, желаю вам преотличного отдыха, грибов, черники, хорошей погоды, мира, тишины, доброго здоровья!

Ваша АЭ

' В журн. «Oxford Slavonic Papers» (1964. Vol. XI) были опубликованы воспоминания М. Цветаевой «История одного посвящения» - ответ на фельетон поэта Георгия Иванова «Китайские тени» («Последние новости» (Париж). 1930. 22 февраля), где, по словам Цветаевой, «весь Коктебель с его высоким ладом, весь Мандельштам с его высокой тоской... низведены до подвала - быта (никогда не бывшего!)».

2 А.С. подразумевает отзыв М. Цветаевой на кн. О.Э. Мандельштама «Шум времени» (Л., 1925) «Мой ответО. Мандельштаму». Впервые эта статья опубликована Е.Б. Коркиной под названием «Мой ответ Осипу Мандельштаму» в кн.: Норвичские симпозиумы по русской литературе и культуре. Т. 2: Марина Цветаева, 1892-1992 / Ред,: Е. Эткинд и С. Ельницкая. Нортфилд; Вермонт, 1992; републ.: Здесь и теперь. 1993. № 2.

3 Речь идет об опечатке в заглавии стих. А. Блока «Девушка из Spoleto» (1909, цикл «Итальянские стихи») в книге А. Блока «Лирика» (Л., 1964), составителем которой был адресат письма.

4 Строки «Будь, младенец, Володимир: // Целым миром володей!» из стих. М. Цветаевой «Чтобы край земной не вымер...» (цикл «Маяковскому») (II, 273).

Р.А. Мустафину1

2 сентября 1964

Многоуважаемый Рафаэль Ахметович, простите, что я с таким опозданием отвечаю на Ваше сердечное письмо: я уезжала из Тарусы, куда вернулась только на днях. Вообще же «зимовать» переберусь в Москву, вероятно, в октябре, и если в зимние месяцы Вы побываете в столице, то нам легко будет повидаться. Мой московский адрес — на всякий случай. Москва А-319 2-ая Аэропортовская ул. д. 16, кв. 268; тел. АД 8-71-66.

Большое спасибо за копию письма Имамутдинову; это — одно из последних маминых писем2. Очень важно, что Вам удалось его обнаружить; теперь эта копия в цветаевском архиве — благодаря Вам. Да, возможно, - будь на месте Имамутдинова другой человек, всё обернулось бы иначе — проклятое «бы»! Таким «бы» вся жизнь моей матери вымощена - особенно последние месяцы, последние дни. Страшны были те времена, расплывчато называемые «периодом культа»; сейчас нам самим, всё пережившим, кажется невероятным, что могло быть то, что было — да ещё в двадцатом веке, да ещё в гуманнейшей стране.

<...> Тотчас после моего возвращения в Москву из «мест не столь отдалённых» я начала разыскивать людей, бывших в эвакуации вместе с моей матерью. Мне кажется, я разыскала всех, или почти всех, и узнала от них всё, что они помнили. Вернее, эти розыски я начала ещё в 1947-48 годах (в этот промежуток времени я была «на воле», между заключением и ссылкой), и тогда мне удалось кое-кого разыскать и записать с их слов то, что в те годы люди ещё хорошо помнили; теперь же с тех пор прошло столько лет, что те же самые бывшие эвакуированные обо всём рассказывают иначе, забывают и путают — память им изменяет. Это естественно... Так или иначе, ни в 1947—48, ни с 1955 по сегодняшний день я не разыскала никого, кто помнил бы местонахождение могилы, хотя некоторые были на похоронах.

По роковому стечению обстоятельств большинства людей, бывших в то время в Елабуге и впоследствии знакомых с моим братом, уже нет в живых; так, скажем, нет в живых молодого литератора Алексея Кочеткова3, знавшего мою мать в Москве, эвакуировавшегося одновременно, или почти, с нею, и потом вместе с моим братом перебравшегося в Ташкент; его свидетельство было бы бесценным... А среди живых свидетелей немало, увы, и фантазёров, рассказывающих басни и, вольно или невольно, искажающих истину.

Сестре моей матери, Анастасии Ивановне, ездившей в Елабугу года два-три тому назад, могилу разыскать не удалось. Так же, как и Вам, ей удалось побывать у своей тёзки, квартирной хозяйки моей матери4, но ничего толкового о местонахождении могилы она не узнала от неё. Ничего не узнала и в милиции - как Вам известно, архивы не сохранились; кладбищенского сторожа, при котором происходили похороны, уже не было в живых; моя тётка говорила с его женой, к<отор>ая смогла лишь указать сторону кладбища, на которой хоронили умерших в 1941 г. Исходя из этого указания А<настасия> И<вановна> поставила крест в той стороне, м. б. и в том ряду, где могла бы находиться могила; но всё это недостоверно.

Вы спрашиваете меня, не хотела бы я приехать в Елабугу? О нет, я этого не хочу. У меня просто ужас перед Елабугой, насколько меня тянет к тем местам, где мама жила, настолько сильно моё оттолкно-вение от места, где она погибла жертвой несказанного человеческого равнодушия, жестокости, трусости. Короче, сама Елабугатутни при чём, равнодушие, жестокость и трусость преследовали маму давно и лишь в Елабуге добили её, как могли бы добить в любом другом месте, но тем не менее именно этот городок на Каме был местом её смерти, с которой я никогда не смогу свыкнуться и смириться. Конечно, будь бы могила — тот уголок, который оставшиеся в живых могут украшать, над которым могут плакать, — я бы приехала и приезжала; но там ведь только кладбище, где она затерялась; не только «душу живу», но и прах её не смогли сохранить люди. Что люди, когда мне и самой не было это дано судьбой - тем самым Роком!

Тем не менее сердечная Вам благодарность за предложение приехать, за предложение помощи, м. б. когда-нибудь смирюсь духом и приеду. А пока - нет.

<...> Всего Вам самого доброго, спасибо Вам за внимание и участие, за живой и сердечный отклик.

<А.Э.>

' Рафаэль Ахметович Мустафин (р. 1931) - литературовед, критик, в то время ответственный секретарь СП Татарии. 5.X.1964 г. А.С. написала Е.Я. Эфрон и

З.М. Ширкевич: «Вчера у нас в гостях оказались два татарина, писателя из Казани, один из них молодой, секретарь Союза писателей, с к<отор>ым я переписывалась по поводу елабужских дел. Он (по своему почину) пытался разыскать людей, бывших с мамой в эвакуации - или местных жителей, могущих уточнить местонахождение могилы, но пока установить ничего не удалось. Во всяком случае они, татарские литераторы, покрасили крест, поставленный Асей, и привели в порядок “условную” могилу... <...> Очень хорошее трогательное впечатление произвели татары...»

Впоследствии Р.А. Мустафин опубликовал очерк «За перегородкой. О последних днях Марины Цветаевой» (Литературное обозрение. 1989. № 7).

2 А.С. получила копию открытки матери к председателю Правления СП Татарии Туфану Имамутдинову, датируемую по почтовому штемпелю: 18 августа 1941 г. Однако, как пишет Р.А. Мустафин, в 1964 г. адресат отчетливо помнил, что он получил от М.И. Цветаевой два письма с просьбой помочь ей устроиться на работу. «Первое письмо, опущенное, очевидно, с дороги, сдержанное, а второе было написано в отчаянных тонах». В делах СП Мустафину удалось найти только первую открытку.

3 Речь идет, по всей вероятности, об Александре Сергеевиче Кочеткове (1900-1953) - переводчике, поэте «черкизовского круга», к которому принадлежали С.В. Шервинский, Л.В. Горнунг и ближайший друг А.С. Кочеткова В.А. Меркурьева. Кочетков и Меркурьева состояли в 1940-1941 гг. в переписке с М. Цветаевой, с 12 по 24 июля 1941 г. она гостила у супругов Кочетковых и Меркурьевой в Старках, под Москвой.

4 Анастасии Ивановны Бродельщиковой.

В. Н. Орлову

7 сентября 1964

Милый Владимир Николаевич, не успела отправить Вам открытку, как получила письмо — спасибо, что и на отдыхе не забываете, когда всё и вся обязательно должно с глаз долой и из сердца вон, иначе - не отдых, а морока. Радио вещает хорошую погоду в Прибалтике, радуюсь за вас обоих и за всю солнцем не избалованную Прибалтику. О грибах же, даже «балтийских», и слышать не хочу: свои, тарусские, надоели. Собирать их, правда, увлекательно, но чистить, готовить и, главное, есть — совсем-совсем не хочется. После отвратного похолодания погода смилостивилась и над нами, нас взял в объятия какой-то добрый антициклон, правда, туманный и пасмурноватый и не сулящий постоянства; но в сентябре — каждое даяние благо и каждый день благословен есть. Особенно когда разъехались дачники и школьники, что сейчас же вызвало на тарусской земле мир, и в небесах благоволение, и категорическое понижение цен на рынке: то, бывало, и «курочки ня нясуцца» и «коровки ня доюцца», а с 1-го сентября всё сразу занеслось и задоилось, как при коммунизме.

А вообще-то надоел допетровский быт, хоть и радуют допетровские пейзажи.

Если в ваших краях пойдёт фильм «Звонок почтальона»1 (англ.) — обязательно посмотрите. Это так же смешно, как немые фильмы нашего детства, и чудесно проветривает голову. Я уже годы как не смотрю ничего проблемного и ничего военного. Читать — читаю; так, на днях, Манделыптамша2, под страшным секретом, дала мне читать свои воспоминания3. Сплошной мрак, всё — под знаком смерти; а когда так пишут, то и жизнь не встаёт. Как бы ни была глубоко трагична жизнь 0<сипа> Э<мильевича>, но ведь она была жизнью — до последнего вздоха. В её же воспоминаниях (Над<ежды> Як<овлев>ны), в её трактовке основное — обстоятельства пути человека, а не сам этот путь, как бы он ни был сродни Голгофе. А ведь в жизни истинного поэта «обстоятельств» нет, есть Рок, под них подделывающийся. Воспоминания же — обстоятельно-обстоятельственны, и от этого — мутит. Впрочем, написано неплохо, она умна и владеет пером, но... «чему это учит»?