Женщина в жизни великих и знаменитых людей - Михаил Дубинский

Елиза

Такой же грустный конец имели отношения Лессинга с другой ученой женщиной, которая любила его не меньше Эрнестины и все-таки не сделалась его женой именно благодаря тому, что была ученая. Мы говорим об Элизе Реймарус, о которой сам Лессинг говорил, что она сделалась бы его женой, если бы он этого хотел. Их сблизил общий интерес к литературе, но тот же интерес и разъединил. Как ни близка была она ему по духу, как ни заманчива была перспектива сделаться родственником состоятельных людей и к тому же иметь в лице жены не только подругу, но и помощницу, сердце поэта-ученого не лежало к философической девушке. Его тянуло к идеалу Руссо. Он мечтал о простой женщине, не невежественной, конечно, но далекой от архивной пыли учености, которая так к лицу мужчине, но не всегда гармонирует с истинным женским призванием. Этой женщиной явилась Эва Кениг.

Жена Лессинга Эва

Говорят, что Лессинг полюбил Эву еще тогда, когда она была женой его друга Кенига, и что Эва также питала к нему в то время сильное влечение. Во всяком случае нежное чувство к поэту и критику не мешало молодой женщине страстно любить мужа. Когда Кениг умер, Эве осталось значительное наследство. Наследство это, однако, не имело ничего общего с наследством, которое Рейске оставил после смерти своей ученой жене: в то время как Эрнестина, похоронив мужа, занялась окончанием начатого им знаменитого издания греческих ораторов, его «Плутарха», «Дионисия Галикарнасского» и т. д., Эве Кениг нужно было привести в порядок фабрику шелковых тканей, которой с таким искусством управлял ее покойный муж. Фабрика находилась в Вене. Эве принадлежал еще магазин шелковых тканей в Гамбурге.

С Лессингом, как сказано, она находилась в добрых отношениях и проездом часто посещала его в Вольфенбюттеле, причем отношения между ними каждый раз становились все более и более тесными. В письмах, которыми они обменивались в это время, уже проглядывает настоящее чувство. Лессинг писал ей, что потерял отца. Она успокаивала его, указывая в то же время на то, как плачевна ее судьба: ей не суждено было даже знать своего отца. Письма носили дружеский характер, но литературные вопросы никогда в них не затрагивались. Один только раз, когда Лессинг послал ей «Эмилию Галотти», она ответила ему в восторженных выражениях по поводу его произведения: «Благодарю вас, что вы так скоро прислали мне эту вещь. Не могу вам выразить, с каким удовольствием прочла я ее в первую же ночь, так как мне хотелось немедленно передать ее Г. (Геблеру), чтобы в первом же письме прислать вам кое-какие сведения». В этом письме вся Эва. Основательная оценка произведения — не ее дело, но зато она умеет практически действовать. Такая женщина была уже близка к идеалу того времени, и Эва Кениг сделалась женой Лессинга.

Лессинг был счастлив в семейной жизни, чему способствовал прекрасный характер его жены. «Такой жены, — писал о ней историк Шпитлер, — мне никогда уже не придется видеть. Неученая доброта ее сердца, постоянно исполненного божественным спокойствием, которое она внушает всем, имеющим счастье соприкасаться с ними, — редкое качество. Пример этой великой достойной женщины бесконечно возвысил мое понятие о ее поле». Непосредственного влияния на литературную деятельность Лессинга она не имела, но значительно содействовала ей косвенно, благодаря бодрости, прямоте и безыскусственности своей натуры.

Лессингу, проведшему столько лет в одиночестве и начинавшему уже чувствовать в душе наклонность к ипохондрии, улыбалось светлое будущее, как вдруг Эва умерла. Она умерла всего через год после того, как соединила свою судьбу с его судьбой, — от родов. Поэты вообще не особенно счастливы в отношениях с женщинами, а если на долю кого-нибудь из них выпадает такое счастье, то оно непродолжительно. Автор «Натана Мудрого» и «Лаокоона» принадлежал к этой категории.

Фридрих Шлегель

Вместе с братьями Шлегелями[76] мы погружаемся в самый омут романтизма, этого странного, ничем не объяснимого поветрия, которое, как корь, пережили все народы, которое пережили и мы во времена Карамзина и Жуковского, но которое самое глубокое выражение нашло в Германии на рубеже прошлого и нынешнего столетий. Удивительное это было время. Люди не хотели мириться с настоящим. Окружающая обстановка была им в тягость, как все, что носило на себе печать будничности, и так как избавиться от нее нельзя было, то они создали особый мир, чуждый нашим законом, населенный людьми с другими идеями, понятиями, чувствами. Этот мир и поэзия сливались воедино. Действительность окрашивалась в самые причудливые краски. Долой обычные отношения между людьми, продиктованные проповедниками узкой морали и сухого келейного представления о бытии! Мысль свободна, чувство само себе закон и люди — цари, владения которых составляет вся вселенная…

Если бы нужно было охарактеризовать Фридриха Шлегеля (родился в 1772, умер в 1829 году) как одного из самых ярких представителей и творцов романтического направления в литературе, то, кажется, следовало бы привести слова орла из его стихотворения «Гармония жизни»:

Я с детских лет привык без страхаПарить к безоблачным странам,Я презираю узы праха,Я близок силою к богам.Я мчусь в селение святое,Когда слабеет жизнь моя,И, гордо разорвав земное,Как феникс, возрождаюсь я.[77]

Шлегель действительно «возносился» к богам, то есть отрывался от пут повседневной жизни, чтобы жить и мире грез, исполненных самых причудливых очертаний. Он презирал обыкновенных людей, был атеистом, считал себя высшим существом. Нужно ли говорить, что в любви он отрицал всякие грани и, как истинный сын романтического периода, не только преследовал свободу чувства, но и был самым послушным адептом собственной проповеди в жизни. Время было такое: Шиллер вступал тогда в любовную связь с Шарлоттой Кальб, в семействе которой поместил своего друга Гельдерлина, лишившегося места вследствие любовной связи с хозяйкой дома, которая, расставшись с молодым поэтом, тотчас сделалась любовницей Жан Поля (жена Шлегеля называла ее в шутку Jeanette-Pauline).[78]

Шарлотта тогда писала своему новому любовнику: «Приманка соблазна! Прошу вас, отложите в сторону эти жалкие мелочи и не тревожьте вашего сердца и вашей совести. За наши натуральные влечения и без того уже достаточно забрасывают нас камнями. Я никогда не изменю моего образа мыслей об этом предмете. Я не понимаю этого рода добродетели и ради вас не могу никого признать в этом отношении безупречным. Наша земная религия есть не что иное, как развитие и сохранение сил и задатков, полученных нами вместе с жизнью. Живое существо не должно допускать никакого принуждения, но также и никакой покорности, которая не основана на справедливости. Предоставьте делать, что хотят, тем, кто смел, силен и зрел и кто сознает свою силу; но человечество и наш пол бедны и жалки. Все наши законы суть плоды самой жалкой бедности и нужды и только редко плоды мудрости. Любовь „же не нуждается ни в каких законах“».